Статьи - Николай Лесков

Представители так называемых образованных классов русского народа почти никогда не попадают в понятые. Отчего же это? Прежде они сами не шли, обижались: “Как-де я, титулярный или статский советник, пойду в понятые к обыску мужика или мещанина? На это есть прохожий”, а уж этот прохожий непременно должен быть или мужик, или мещанин, или разночинец, но непременно оборвыш. Иначе он не пойдет на приглашение полиции, да и чин полиции не рискует беспокоить его скобродие. Так оно было и так оно есть, да и так оно может долго оставаться, если просвещенные россияне не поймут наконец, что своею неуместною и смешною спесью они сами дали обыскивателям и выемщикам тот широкий произвол, на который так сетуют. Обыскиватели очень рады установившемуся теперь обычаю брать в понятые людей, из которых ни один ни прорече, ни возопие, а зато каждый мастерски согнется глаголем: клади ему на спину бумажку и валяй на ней какой хочешь акт, к которому за неграмотных понятых в свое время учинит рукоприкладство грамотный подьячий или первый пьяница из любого заведения гг. Кокорева, Бенардаки, Мамонтова, Кононова и других благодетелей русского народа. Да и что бы за лиходеи себе были все производители следствий и обыскиватели, если бы звали в понятые человека, хорошо помнящего 93-ю статью XV тома (раздел 2, глава 3-я), в которой сказано: “если местное начальство будет иметь в виду основательное подозрение или получит ясные доказательства,[40] что в чьем-либо доме скрываются преступники, беглые люди или наличное, то надлежит отрядить для обыска и высылки к означенному дому, вместе с доносителем, надежного чиновника с надлежащею командою, снабдив его письменным приказом”.[41] А когда у нас все это исполняется? Когда доносчик идет вместе с чиновником на обыск? Всегда ли у чиновников есть особые предписания на произведение обыска? Не делаются ли обыски так, что человек и понять не может, с какого повода его обыскивают? Все это делается, и делается почти повсеместно. Далее есть еще одна весьма важная статья закона о обысках, которая тоже почти никогда не соблюдается. В статье этой сказано: “буде поличного при обыске не откроется, или когда присутственное место назначит произвести обыск без основательного подозрения, то сверх личного по статье 391 уложения о наказаниях взыскания, с доносителя или присутственного места взыскиваются все последовавшие оттого убытки и бесчестье, на основании правил, означенных в законах гражданских”. Строгое исполнение этой статьи могло бы служить довольно сильною уздою для произвола лиц, назначающих и производящих обыски, а обыски чаще всего у нас производятся тем же самым лицом, которое их само и назначает; так всякий чиновник особых поручений, производящий следствие сам, без всякого особого предписания, идет и обыскивает дом, представляющийся ему подозрительным на основании самых шатких соображений, и гражданин, у которого не находят того, чего искали, почти никогда не поднимает голоса в свою защиту, ибо опыт убедил всех в бесполезности всяких протестов в подобных случаях, и обысканный гражданин, с полным сознанием своего бессилия, только жалуется своим знакомым и соседям, а не начальству, от которого, основательно или неосновательно, не ждет справедливого возмездия господам, нарушившим неприкосновенность чужого жилища. Такой порядок дел вреден для репутации самого закона; он уничтожает в обществе должное уважение к закону и озлобляет лиц, против которых действуют произвольно во имя закона. Мы будем только справедливы, говоря, что правительство много поможет укреплению в обществе уважения к закону, если немедленно же обратит свое внимание на постоянное нарушение чиновниками законоположений о обысках и выемках (XV тома “Св. законов” раздел 2, гл. 3, ст<атьи> 93, 94, 97 и 98).

Обыск, обусловливающийся вторжением сторонних людей в неприкосновенное жилище гражданина — дело слишком щекотливое и не позволяющее терпеть в нем никакого произвола и ни малейшего отступления от предписаний закона. Никакие цели не должны оправдывать чиновников в тех мерах, к которым они дозволяют себе прибегать у нас при обысках и выемках. Они должны производить обыски, только имея на это в руках “письменный приказ”, которого они обыкновенно не ожидают, в противность 93-й статьи XV тома. Они должны брать понятых “из окольных жителей”, а не своих наемных писарей и не прохожих, пойманных на улице и не знающих, как бы только унести свои ноги. Они не должны вербовать в понятые преимущественно людей самых безответных и бессильных даже для того, чтобы отбиться от полицейского служителя, который тащит их, без всякой церемонии, в понятые за рукав или за ворот. Они должны приглашать непременно “окольных людей”, не различая их общественного положения, и “окольные люди” не должны уклоняться от этого приглашения, в котором нет ничего обидного ни для чина, ни для звания. “Окольные люди” должны наконец понять, что, уклоняясь от такого приглашения, они способствуют тому самому чиновничьему произволу, на который потом сами же бесплодно сетуют. Затем настоятельно необходимо, для внушения доверия к закону, чтобы каждый обыск, “буде при нем поличного не откроется или когда присутственное место назначит произвести обыск без основательного подозрения”, не проходил безнаказанно для всех, бывших виновниками этого обыска. Об этом мы готовы просить словами г. Чичерина и хотим надеяться, что наша просьба найдет сочувствие в сердцах людей, обязанных заботиться об уважении к закону.

Соотчичи же наши, которым случится быть приглашенными в понятые, пусть не пренебрегают этой обязанностью и идут к исполнению ее с полным убеждением в пользе своего вмешательства в дело чиновника с гражданином, не знающим третьей главы второго раздела пятнадцатого тома Свода законов и не умеющего ввести иного чересчур ревностного исполнителя или, как они сами себя величают, “службиста”, в рамку, определенную законом для его деятельности. Повторяем, что в этом неуважении к закону, в том произволе, в котором сильно упрекают русских чиновников, они виноваты именно настолько, насколько виновато само общество, среди которого мог разрастись этот произвол. Если в каждом из членов общества или в большинстве их уважение к закону и стремление к равенству перед ним, вместе с готовностью дружно отстаивать законные права друг друга сделаются осязательными, то всякий произвол и всякая неправда будут невозможны. Будем же помнить, что каждая уклончивость человека, знающего более простолюдина, от законного участия в делах, где власть сталкивается с правом нашего ближнего, должна ложиться тяжелым упреком на нашу совесть и служить самым ясным доказательством нашей гражданской бестактности.

<О ПРИЗНАКАХ БЛАГОДЕТЕЛЬНОГО КРИЗИСА В ВЕСЬМА НЕОПАСНОМ, НО ДОВОЛЬНО СТРАННОМ УМОПОМЕШАТЕЛЬСТВЕ ОДНОЙ ИЗ НАШИХ МОЛОДЫХ ПАРТИЙ — “ИДОЛЬСКИЕ ТРЕБЫ ТЕОРИИ”>

Известно, что чем тише и спокойнее проявляется умопомешательство, тем труднее и реже оно излечивается. Напротив, помешательство, проявляющееся вдруг и разом доходящее до исступления, довольно часто уступает самым легким средствам и вообще длится гораздо короче. Патологические наблюдения над одним человеком в известных случаях можно переносить и на целые общества, подверженные разным недугам. Один из таких случаев мы имели в последнее время у себя дома. У нас в городах, и по преимуществу в столицах, чрезвычайно быстро возрастало число людей, в которых замечалось хотя нисколько не опасное, но весьма странное частное помешательство. Пунктом этого помешательства было какое-то туманное, неясное и сбивчивое понятие, названное “народностью”. Собственно народ наш в этой эпидемии нисколько не виноват. Напротив, наблюдательными людьми замечено, что болезнь свирепствовала только в местах, не имеющих близких и прямых сношений с русским крестьянином, а в селах и городах, где мужик ходит своим человеком, эпидемии этой почти не проявлялось. Имея сведения, что разысканиями не открыто в живых доктора Крупова, известного своим исследованием о различных видах человеческого помешательства, мы не смеем надеяться, чтобы кто-нибудь с равным ему талантом составил для современников монографию умственного недуга некоторых из наших современников. Мы можем сказать только несколько слов о географии и истории этой эпидемии и о некоторых мнениях, сложившихся на ее счет в обществе.

Началась она с Петербурга. Полагают, что зараза завезена сюда из Москвы кем-то, близким к “Русской беседе”, но абсолютной веры этому слуху дать невозможно. Только одни легкомысленные и недальновидные люди могли смешивать хроническую болезнь беседистов с недугом, которым, около двух лет назад, начали заболевать в Петербурге. В существе же они не имеют ничего общего. Беседистам, можно наверное сказать, не здоровится от органического страдания сердца, а у новых больных с первыми признаками болезни обнаруживалось поражение головного мозга, сопровождавшееся припадками вроде нервной горячки. Сердце их оставалось здоровым и, нимало не изменяя себе, усердно лежало ко всем тем предметам, к которым оно было падко до начала эпидемии. Идею, на которой свихивались первые жертвы эпидемии, можно было бы очень легко ловить на болтливых языках и на кончиках некоторых перьев, но присутствия ее в сердцах никому обнаружить не удалось. Итак, несомненно, что помешательство на народности имело свое географическое начало на брегах Невы. Месторождение этого недуга, впрочем, определяется гораздо легче, чем произведшие его причины. Наивные люди из иногородних читателей (заметившие, впрочем, ненормальное состояние некоторых петербургских мозгов, прежде чем оно усмотрено здесь) полагают, что эта болезнь приключилась от многомыслия и излишнего умственного напряжения. Однако достоверно известно, что это несправедливо. Особого умственного напряжения в жизни, предшествовавшей заболеванию первых субъектов, не было. Они были свежи, как майские розы, и юны, как весеннее утро. Болезненное уклонение мышления в одну сторону произошло скорее, может быть, вследствие суетливого стремления к новой жизни и неумения искать верных путей к двери. Терпения, к которому нас приучали не разумным убеждением, а карцерами да учительской линейкой, не было; благоразумной же сдержанности и сообразительности и подавно. А в воздухе повеяло чем-то свежим, по небу потянулись стройные вереницы журавлей, и, глядя на них, чуткие сердца замирали сладким трепетом. Как было удовлетворить этому трепету? На что указать затеплившимся надеждам? На то, в чем слышится сила, способная сдвинуть другую силу, словом — на народ, на этого великана, который сам о себе поет, что “кабы он встал, так бы до неба достал”.