Статьи - Николай Лесков

Вот отчего и нельзя строго порицать иностранцев, описывающих русские небылицы в лицах. Не принадлежа к числу непосредственных натур, нас ведь разгадать очень мудрено, и изобразить нашу гражданственность на листе, разграфленном по европейскому масштабу, еще труднее; но если начать доискиваться, то во всяком таком баснословии можно найти свою долю правды. Вот теперь к слову о воде: без всяких шуток вода в Петербурге до такой степени дурна, что ее пить невозможно, и у всего населения Петербурга, не имеющего собственных средств очищать для себя воду, в графинах и ушатах стоит бурая жидкость, пресно-клейкого вкуса, с сильнейшим запахом конского помета. Это факт, нимало не преувеличенный, о чем говорят все, то есть все те, кому суждено здесь жить, но кому никакая бабушка не ворожит. А что проку из этих общих, но не общественных толков? Доход вольным аптекам и докучное беспокойство врачам больницы чернорабочих, а больше ничего. Мер против этой мерзости никаких не видим. Такие, не такие, а подобные неустройства назад тому несколько лет были и в Англии, в самом Лондоне, с мутной Темзой и миллионным населением; но узколобая Англия — не мы, широкие натуры с соколиным полетом на слове и с глиняными ногами. Там общая нужда вызвала общественную энергию; люди поняли, что цифра смертности не столько зависит от устройства врачебной части, сколько от гигиенического благоустройства. Около двух лет назад в Киеве вышла преотвратительнейшим образом составленная брошюрка “История гигиенических улучшений в Англии”. Она скомпилирована кем-то из сотрудников одной медицинской газеты по известному сочинению Остерлена и, несмотря на все свои недостатки, представляет очень много интересного и назидательного, но ее, конечно, не удостоили своим вниманием русские литературные гении, мнящие себя друзьями русского народа, а до Аполлона Григорьева, посвятившего себя разбору явлений, пропущенных нашей критикой, она, вероятно, не дошла. Впрочем, к несчастию, тот род литературы, к которому следует отнести эту брошюру, и не занимает этого критика, а другим некогда, — они все в Брайты лезут, и им некстати какой-нибудь лорд Шевтесбюри, шнырявший, как крыса, в помойных ямах и зловонных канавах Лондона. Оно и понятно; Брайтами легче быть: тут только прикинься влюбленным в народ и пожинай лавры, особенно легко достающиеся в стране, с одной стороны, страдающей недостатком здравой критики, а с другой — имеющей таких птенцов, как некий сотрудник “Нашего времени” г. Мельгунов. Мы будем иметь случай на днях познакомить наших читателей с той средой, из которой выплывают подобные писатели, готовые проповедовать, что мы не дозрели, не сложились.

В нашей статье мы имели в виду воззвать к общественному вниманию и указать на некоторые, весьма вредные, виды беспечности нашей медицинской полиции. Общественная гигиена составляет очень важный вопрос, и о нем следует подумать, может быть, одновременно с некоторыми вопросами социального значения, а может быть, даже и несколько прежде иных. Человек становится способным беспристрастно рассуждать о общественных нуждах, когда удовлетворены его индивидуальные потребности первой необходимости. Моральное его развитие идет следом за улучшением его быта, а улучшение быта, путем самодеятельности, возможно только при известных условиях, которых нельзя достигнуть при страшной цифре смертности, служащей экспонентом житья рабочего человека в России. Кто хочет видеть народ, любящий свою отчизну и готовый с полным самопожертвованием отстаивать каждый из ее интересов, тот должен заботиться о всех неурядицах народного быта и не лгать ему о его всеобъемлющей мудрости, а, воздавая должному должное, открывать своему народу сокровищницу, в которой сложен умственный капитал, скопленный общими усилиями человеческого ума. Смешно же говорить о своей любви к народу, считая народом только вятского или пермского крестьянина, и оставаться совершенно равнодушным к тысячам семейств бедных тружеников, задыхающихся в сырых подвалах или дрогнущих на чердаках наших столиц. Что за классификация человечества? Кто дал право считать отребьем часть людей, рожденных в одной и той же стране и любящих ее, может быть, не менее кого-нибудь другого? В чем их вина? В том, что они ходят в сапогах и хилятся, когда нельзя распрямиться. Таков ваш суд, народные витии? Не верим вам, не верим потому, что “всяк, ненавидяй брата своего, ложь есть”. Г. Аксаков, отметаясь единения с евреями, менее бестактен, чем вы, и идете вы с своим дегтярным прюдеризмом по той дороге, на которой одни от вас отвернутся, а другие скажут: “Полно зубы-то заговаривать — мы сами самовар пьем”.

Народная литература не должна быть сословным адвокатом; иначе она не литература нации, не народная литература. Нам странно смотреть на “Наше время” и его известных публицистов, и мы имеем основания считать его органом известного слоя; но, по той же аналогии, не имеем ли мы такого же права считать такими же слоевыми органами и всех тех, кто равнодушно проходит мимо всякого рода страданий и нужд русского человека в немецком платье? Не возбуждают наших симпатий люди, ходящие с потертыми воротниками и прорванными локтями; нам смешны эти испитые фигуры, таскающиеся ежедневно с Адмиралтейской площади в Галерную гавань, где их ждут полуголодные семьи, сидящие за неустанной работой и питающиеся преимущественно двумя рыбицами: корюшкой да ряпушкой… А подала ли наша литература руку этим страдальцам, спотыкающимся на трехцелковных взятках, когда нечего жевать? Нет. Мы говорили о том, как из бедных девочек Галерной гавани выходят пышные северные камелии и лоретки; мы даже мнили оказать великую услугу, продергивая под заглавными буквами русского алфавита разных лиц, невежливо обращающихся с своими подчиненными, но нам некстати было подумать о более серьезной помощи. Что нам за дело до того, что экономические условия, в которых стоят эти люди, заставляют их сносить все оскорбления и подавлять в себе чувство справедливого негодования во имя другого чувства, во имя любви к слепой бабке и малым детям, просящим сапожонок и хлеба? Измените эти условия — те же люди сами защитят себя от оскорблений, которые, в нынешнем положении, голодный отец семьи сносит с изумительным равнодушием. Но из этого трудно сварганить смешную сцену, до которых мы так падки, и мы молчим. Заходила речь о колонизации, о предоставлении бременящим города людям земель и об отыскании средств для их обзаведения и устройства… Никто ни слова, как будто и не до нас касается. Где ж это сердоболье, о котором говорится чуть не в каждой строчке? Где ж это почтение к высоким стремлениям Роберта Оуэна, не знавшего людей, достойных отвержения, и считавшего сытный стол в Нью-Ленарке одним из условий, после которого человек способен взяться за честный труд и почувствовать себя человеком, не зависящим ни от кого, кроме своего труда и уменья чтить в чужом праве свое? Или подавать руку всем, кто ее просит, или… пожалуй, не найдешь, кому ее и подать. Если бы Роберт Оуэн видел большинство говорящих о нем русских; если бы он слышал людей, исповедующих устами его учение и объявляющих вне всякого покровительства тысячи своих соотчичей, поставленных в необходимость быть тем, чем они есть, то незлобливому старцу пришлось бы дать миру еще одно весьма сильное доказательство своего незлобия… не отвернуться от своих лжеучеников.

<О ПОНЯТЫХ И ОБЫСКАХ>

С.-Петербург, суббота, 5-го мая 1862 г

Журнал “Век”, в одном из последних нумеров, коснулся очень важного вопроса о обысках. Допуская печальную необходимость обыскного процесса, редакция “Века” выразила несколько прекрасных мыслей об устранении от обысков всякого произвола, насилия и самовластия. Бесцеремонность наших производителей следствий, их часто совершенно неуместное и излишнее рвение достигают обыкновенно таких размеров, что в литературе, в течение нынешнего года, уже не раз появлялись статьи о доносах, обысках, выемках и т. п. Не имея основания абсолютно отвергать необходимость обысков в уголовных процессах, мы желаем только, чтобы обыски эти производились как можно деликатнее и человечнее. Это совершенно необходимо для спокойствия жителей и весьма важно для репутации лиц, производящих обыски. Теперь лица эти не пользуются в обществе никакими симпатиями, обыск составляет семейную катастрофу, и обыскивателей встречают не как друзей общественного порядка, а как личных врагов и самовластников. Весьма желательно, чтоб законодательство о выемке поличья как можно скорее было пересмотрено и выражено в самых определенных положениях, ограничивающих случаи крайней необходимости обысков и пределы власти обыскивателей. Мы хотим верить, что пересмотр законоположений о обысках и выемках не отдалится на долгое время, ибо, занятое полезными реформами, правительство наше желает улучшения тех из существующих ныне порядков, которыми общество сильно тяготится и которые в самом деле могут его тяготить, как порядки, совершенно несовременные. Но как всякая реформа производится обыкновенно не с тою быстротою, какой желает для нее общество, поэтому обществу самому предстоит задача позаботиться, чтобы существующие порядки были как можно менее отяготительными и неприятными. В известной степени, всякое общество всегда может, самыми законными путями, достичь ограждения прав каждого из своих сочленов. В этом смысле многим кажется справедливым, что всякий существующий порядок как раз впору общественному развитию в данный момент жизни народа и что, с первым шагом народа за известный предел развития, порядки, бывшие ему прежде впору, оказываются несостоятельными. Таков существующий порядок обысков и выемок, на который раздаются почти повсеместные жалобы. Из этих жалоб должно вывести то заключение, что само общество не умеет или не старается пользоваться предоставленным ему законным правом к ограждению каждого из своих членов от произвола и оскорбительной бесцеремонности обыскивателей, возбуждающих своим неуместным усердием ропот против закона, во имя которого они злоупотребляют своею властью. Мы полагаем, что само общество немедленно может достичь того, чтобы обыски, производящиеся по действующим законам, были по крайней мере сколько возможно менее оскорбительными для тех, кто имеет несчастие им подвергаться. С этой целью мы позволяем себе указать на понятых, как на необходимых законных свидетелей каждого обыска, которые у нас не пользуются и микроскопической долею того значения, которое они могут и должны иметь по духу самых законов.