Статьи - Николай Лесков

2) Что торговый мальчик, с минуты отдачи его купцу, обречен на вечное непроходимое невежество.

3) Что мальчику ровно негде искать защиты, когда его калечит хозяйский кулак, приказчичий уступок и кухаркина затрещина. Что он гибнет молча, до тех пор, пока забьют в нем все человеческое, научат лгать, плутовать и притворяться.

Газета, подкрепив свои слова надлежащими доказательствами, говорила, что этому купеческому бесчинию надобно положить конец.

В этом же предпоследнем году прошлого тысячелетия “Экономический указатель” И. В. Вернадского, сгруппировав эти факты в одну конкретную, энергически написанную статью, доказывал настоятельнейшую надобность вмешаться в это дело и не дать теперешним торговым мальчикам вырасти в тех умников зеркальной и суровской линий, которых с большою выгодою можно возить для удивления Европы, если бы всю свою умственную дрязгу они умели выкладывать на языке, понятном гнилому Западу.

Как “à propos de bottes”[37] “Экономический указатель” приставил, что петербургское купечество идет несколько далее московского. То дерется со злости, а это иногда и пур сес ле педанс. “Придет”, говорит, “приказчик домой пьяненький, карячится, карячится, а потом потянет лапищу к детской головке и скажет: “Ну-ка, попка! Дай-кась я тебе безделицу взвошу!”” Ну, разумеется, и взвошит, то есть замотает пьяную лапищу в русой головенке да и пошатает ее безделицу туда да сюда. Это не за провинность, а так… занятно это очень. Экономическая газета профессора Вернадского указывала также на один вид систематического варварства, освященного торговым обычаем. У рядского купечества постановлено, что мальчик не должен сидеть ни дома, при хозяине, ни целый день, находясь в лавке или в магазине. Он должен непременно стоять. Его посылают относить покупки, гоняют туда, сюда, и, возвратясь усталый, он все-таки не смеет присесть, а опять становится стоять свою каторжную стойку. Ни один солдат, ни один столпник не простоял на своих ногах столько томительных часов, сколько простоял их на своих слабых ножках каждый ребенок, муштруемый русским рядским купечеством.

Из сведений, составляемых рекрутскими присутствиями о количестве забракованных людей и о причинах их обракования, оказывается, что в городских торговых обществах, отбывающих рекрутство, более всего людей, неспособных к военной службе “за расширением жил под коленами и на икрах”. Прямая причина этого явления непременно находится в связи с молодыми годами, которые мещанин выстоял в хозяйской лавке. Это уже есть преступление, имеющее много общего с членовредительством, которое строго карается уголовным законом. Это должно быть воспрещено не только в видах сострадания к детям, но даже и в видах облегчения производства рекрутских наборов.

“Экономический указатель”, перебрав всю эту историю, в конце своей статьи заключил статью тем, что почтенное рядское купечество продолжает иродову работу, занимаясь медленным и бескровным избиением младенцев.

Но из всего сказанного в этом году для рядских мальчиков не произошло пользы ни на одно маковое зернышко.

В год тысячелетия России не вытерпели мы и опять подняли этот вопрос, обратясь между прочим к русской прессе с просьбою толочь в дверь, пока она отворится и впустит рядских детей и в теплую спальню, и в светлую школу.

Мы, как умели, убеждали общество в необходимости немедленно вступиться за рядских мальчиков, как за самых несчастнейших детей в подлунном мире. Чтобы избежать упрека в голословном обвинении рядского купечества, мы повторили все сказанное об этом прежде нас другими и сопоставили положение рядских мальчиков с мальчиками, обучающимися у ремесленников, и, кажется, доказали, что положение ремесленного мальчика, без всякого сравнения, лучше положения мальчика торгового. Ремесленник не смеет уродовать своего мальчика. Есть институция, которая наблюдает, чтобы хозяин не дрался, чтобы он кормил ребенка здоровой пищей, давал ему теплое и светлое помещение, не заставлял работать более определенных часов и давал свободу в воскресный день и двунадесятые праздники. В большинстве случаев наблюдение производится довольно зорко, и за нарушение этих правил хозяева-ремесленники наказываются штрафами, оглашением и закрытием заведений. От этой благодетельной полицейской меры ремесленные мальчики стали живы, веселы, и смышленность их возбуждает удивление. Они рассудительно смотрят на свои обязанности к хозяину; исполняют его справедливые требования, но не боятся его кулака, шпандаря или аршина; но вечером в редкой мастерской вы не услышите чтения вслух какой-нибудь книжечки, выпрошенной тем или другим у своего “давальца”. В воскресенье до обеда “починочка”, а там приобретение орехов на заработанный четвертачок, игра, чтение, резвость. Ребенок растет по-ребячьи, а между тем учится и ремеслу, и видимо развивается в человека.

За торгового мальчика не заступается никакой комитет: нет никакого контроля за тем, как его содержат и как с ним обращаются. Он не имеет никакого понятия о своем человеческом праве; у него нет свободного воскресенья, ему не позволено поиграть, поболтать и порезвиться. Он весь стеснен, как ребенок, и никак не может развиваться в человека, ибо ему не дают сближаться с миром. Он весь, как орех в скорлупе, заключен в пошлом, узком, грошевыдавливающем кружке хозяйской лавки, в среде конски-глупой и молодцовской.

Еще один год продолжало русское рядское купечество иродову работу, еще тысячи полторы новых жильных узлов завернулось на детских икрах в одном Петербурге, и тысяча гостинодворских неучей вошли вреднейшими членами гражданского общества с головами расчесанными, но пустыми, как покрывающая их циммермановская шляпа, и мы снова поднимаем наш голос за это вопиющее на небо дело. Прибитые, вытянутые столбиками и ничему не обученные дети уже отвыкли от смелого и простодушного детского взгляда. Они не знают, к кому бы протянуть свои болтающиеся по бокам ручонки и у кого бы выпросить себе право читать вечером вслух книжку, учиться чему-нибудь хоть у дьячка, хоть у грамотного солдата, потому что и тот, и другой все-таки без сравнения развитее и просвещеннее его хозяина купно со всем приказчичеством. Среда, его окружающая, пошла до того, что даже никак не может прозреть своей собственной пошлости, не может понять, что, сколько ни ворочайся в ее мозгах, — кроме двугривенных, там ничего не отыщешь. И в этой-то среде ребенок простаивает божественную искру, данную ему в тот день, когда он заплакал, увидев впервые свет, разменивающий на двугривенные целую натуру ребенка. Мальчики эти даже не думают, что есть сила, способная подарить им свободное воскресенье, с книгою, с казанком, с карандашом и со свайкой.

Оглянувшись назад и посмотрев на все стороны, куда три года три периодические издания назойливо стучатся с этим вопросом, мы наконец, кажется, нашли, где сила, способная прекратить каторжную кабалу рядских мальчиков.

Когда общество равнодушествует к своему прямому делу, когда сердца слишком закорузлы и недоступны голосу убеждения, остается одна надежда на власть, находящуюся в руках человека просвещенного и небезучастного к интересам человечества, обитающего в столице. А города, пригороды и посады пойдут за столицею.

<О НЕИЗВЕСТНЫХ УМЕРШИХ>

С.-Петербург, вторник, 30-го июля 1863 г

Наше внимание обратила на себя статья свящ<енника> М. Чемена, напечатанная в июльской книжке “Херсонских епархиальных ведомостей” под заглавием “О неизвестных умерших”. Автор статьи затрагивает мимоходом важный вопрос о несостоятельности существующих у нас постановлений по делам о расследовании случаев скоропостижной смерти и несообразности правила, в силу которого “без полицейского чиновника никто не смеет и пальцем коснуться скоропостижно умершего, по-видимому, человека”.

Собственно говоря, автор ведет речь не о том. Его, как пастыря, поразил психологический факт “самоукрывательства невинных пред лицом правосудия человеческого”, самоукрывательства, последствия которого бывают весьма важны в юридичском отношении и которое иногда (и то слава Богу!) открывается священникам по непреложному закону совести.

“Приглашают меня, — говорит о. М. Чемен, — в анатомический дом похоронить покойника. На билете, выданном доктором и засвидетельствованном полицейскою частию, значится: “Тело неизвестного по имени и званию человека, умершего от аневризма, предать земле…” Дело нередкое, к нему мы привыкли. Входим с причетником в домик, видим исхудавшее от болезненности лицо чернорабочего великорусса; никого нет в доме, кроме старухи, прислуживающей при уборке тел, да сторожей-гробокопателей. Маленький огарок свечи тускло освещает тело труженика, незнаемого, забытого, оставленного теми, которым он приносил в жертву остатки своих сил. “Быть же не может, чтобы никто не знал его! — так думалось мне. — Уединения и неизвестности в таком городе может искать только преступник, занимающийся темным ремеслом по темным ночам, а в этих мягких чертах лица покойника видны только горе, скорбь, болезнь и терпение! Ему ли укрываться от людей?”