Мельница на Флоссе - Джордж Элиот

Глава II ТЕРНИЯ В РАЗОРЕННОМ ГНЕЗДЕ

Волнение, сопутствующее первым ударам постигшего нас несчастья, в самом себе таит спасительную помощь; так острая боль часто ведет к нервному возбуждению, которое ненадолго дает нам силы выдержать ее. Но когда вслед за тем наступает тоскливая, столь непохожая на прежнюю, жизнь, когда острота горя притупляется и теряет напряженность, облегчавшую наши страдания, когда день идет за днем с мрачным однообразием, не сулящим ничего впереди, и унылая рутина становится тяжким искусом для наших сил, — вот тогда-то нам угрожает отчаяние, вот тогда-то нас так властно охватывает духовный голод, и наше зрение и слух стремятся раскрыть непознаваемую тайну бытия, которая дала бы нам силы с радостью нести возложенный на нас крест.

Для Мэгги эта критическая пора наступила, когда ей минуло всего тринадцать лет. Рано развившись, как и все девочки, она к тому же преждевременно познала ту душевную борьбу, то противоречие между внутренним и внешним миром, которые являются уделом всякой одаренной воображением страстной натуры, а годы, прошедшие с тех пор, как она, сидя на чердаке, вбивала гвозди в свою деревянную куклу, были полны такой напряженной жизни в сложном мире Действительности, Книг и Грез наяву, что Мэгги можно было бы счесть гораздо старше ее лет, если бы не полное отсутствие благоразумия и самообладания — качеств; которые делали Тома взрослым, несмотря на детскую примитивность его мышления.

А теперь ее ожидало унылое, беспросветное однообразие, и она еще сильнее, чем прежде, замкнулась и себе. Отец ее настолько оправился после болезни, что мог присматривать за мельницей, дела его были приведены в порядок, и он исполнял должность управляющего Уэйкема на старом месте. Том каждое утро уходил в Септ-Огг и возвращался поздно вечером; он все реже разговаривал с ней в те короткие часы, что проводил дома, — о чем им было говорить?! Один день ничем не разнился от другого, и теперь, когда все его мечты были разбиты, все планы разрушены, единственное, что интересовало Тома, был вопрос: как с честью выстоять перед свалившейся на них бедой. Его стали раздражать многие черты родителей, представшие перед ним в обнаженном виде, после того как спал скрадывавший их покров благоденствия, ранее парившего в доме. Тома отличал ясный, прозаический взгляд на вещи, которому не свойственно было затуманиваться слезою чувства или воображения. Бедная миссис Талливер, казалось, никогда не станет снова сама собой, не вернется к своей безмятежной возне по хозяйству. Да и как бы она могла? Все, что доставляло ей такую радость, ушло, — все ее маленькие надежды, планы и предположения, все приятные маленькие заботы о сокровищах, которые в течение четверти века, с тех самых пор, как она произвела свою первую покупку — щипчики для сахара, придавали смысл ее существованию, — всего этого она была вдруг лишена, и миссис Талливер потеряла всякую опору в жизни, сразу ставшей бессодержательной.

Почему все это случилось именно с ней, а не с кем-нибудь другим, — вот неразрешимый вопрос, который она беспрестанно задавала себе, сравнивая прошлое с настоящим. Жаль было смотреть, как худеет эта миловидная женщина под бременем хлопот и душевного беспокойства, которое заставляло ее, окончив работу, бродить по пустому дому, пока Мэгги, встревожившись, не уводила ее вниз под предлогом, что Том рассердится, если она будет губить свое здоровье, ни разу за целый день не присев. Но при всей своей внутренней и внешней беспомощности миссис Талливер стала относиться к Мэгги с такой трогательной преданностью, с такой смиренной материнской любовью, что, несмотря на невольную досаду, которую вызывала в ней душевная слабость матери, Мэгги не могла не чувствовать к ней нежности. Миссис Талливер не допускала дочь к тяжелой и грязной работе и ворчала, когда Мэгги пыталась вместо нее вымести золу из камина или почистить посуду. «Оставь это, доченька, ты испортишь себе руки, — обычно говорила она, — это моя забота. Шить-то я уже не могу, — глаза не те». Она, как и раньше, расчесывала и убирала Мэгги волосы, наконец-то примирившись с ними, — они стали длинные и густые, хотя по-прежнему отказывались виться. Мэгги никогда не была ее любимицей, и вообще было бы куда лучше, будь девочка не такой, какая она есть; но теперь все надежды бедной женщины, лишенной своих маленьких радостей, сосредоточились на будущем этого юного существа; она тешила себя, выполняя всю тяжелую работу, лишь бы уберечь от нее более нежные руки.

Однако постоянные сетования и растерянность матери не так были мучительны для Мэгги, как угрюмая замкнутость и мрачность отца. Пока он еще не совсем оправился от паралича и можно было опасаться, что он навсегда останется беспомощен, как ребенок, пока он еще полностью не осознал всей глубины постигшего его несчастья, Мэгги захлестывала такая могучая волна любви и жалости к нему, все душевные силы ее были так напряжены, что ей казалось — ради отца она вынесет все. Но теперь детская беспомощность уступила место молчаливому упорному стремлению к одной цели, так непохожему на его прежнюю бурную общительность и бодрость духа; и это тянулось день за днем, неделя за неделей; ни разу за все время глаза его не загорелись надеждой, не вспыхнули радостью. Юным сердцам кажется жестокой и непостижимой эта неизменная хмурость пожилых и старых людей, разочарованных и не удовлетворенных жизнью, на липах которых улыбка является такой редкой гостьей, что горькие складки на лбу и возле рта, кажется, даже не замечают ее — и, испуганная столь неприветливым приемом, она снова спешит прочь. «Ну, почему они никогда ничем не довольны? — думает неунывающая молодость. — Это совсем не так трудно, стоит только захотеть». И эти никогда не рассеивающиеся свинцовые тучи могут омрачить даже дочернюю и сыновнюю привязанность, которая потоком любви и жалости изливается в годину истинных бедствий.

Мистер Талливер теперь всегда спешил поскорей вернуться домой: он не задерживался на рынке, а в тех домах, куда заезжал по делу, отказывался от приглашения остаться поболтать, как это бывало в прежние годы. Он не мог примириться со своей судьбой; не было такой минуты, когда бы гордость его не ощущала нанесенного ей удара: как бы к нему ни относились — тепло или холодно, он видел в этом намек на свои изменившиеся обстоятельства. Даже дни, когда на мельницу приезжал Уэйкем, чтобы осмотреть свои владения и получить отчет о том, как идут дела, были для мистера Талливера не столь тяжкими, как поездки на рынок, где он встречал тех кредиторов, которым не смог выплатить все сполна. Скопить деньги, чтобы вернуть им свой долг, стало единственной его целью, к этому сводились все помыслы мистера Талливера и были направлены все его усилия; и под влиянием этой всепоглощающей потребности, снедавшей его сердце, щедрый когда-то человек, которому ненавистно было урезывать себя или кого-либо другого в своем доме, постепенно превратился в скрягу, настороженно следящего, чтобы не пропала зря ни одна кроха. Как миссис Талливер ни экономила на еде и угле, ему все было мало, и он соглашался есть лишь самую простую пищу. Том. хотя его отталкивала угрюмость отца и подавляла тоскливая атмосфера, царившая в доме, полностью разделял желание мистера Талливера поскорее выплатить деньги, и когда бедный мальчик принес свое первое жалованье, он с приятным чувством выполненного долга отдал его отцу, чтобы тот положил деньги в жестяную коробку, где хранилось все, что они скопили. Эта небольшая кучка соверенов была единственным зрелищем, которое вызывало слабый проблеск удовольствия в глазах мельника — слабый и мимолетный, ибо он скоро угасал при мысли, что потребуется очень много лет — возможно, больше, чем осталось ему прожить, — прежде чем эти скудные сбережения снимут с его плеч ненавистное бремя долга. Пятьсот с лишним фунтов и проценты, которые будут нарастать с каждым годом, — такую яму нелегко заполнить, когда ты получаешь всего тридцать шиллингов в неделю, даже если прибавить сюда предполагаемые заработки Тома. В этом вопросе у всех четверых, когда они сидели перед сном у еле тлеющего камина, наблюдалось, несмотря на столь разные характеры, полное единодушие. У миссис Талливер в крови была гордая честность Додсонов, и она с детства усвоила, что «обидеть людей насчет их денег» — смягченная форма понятия «не вернуть долг» — значит морально пригвоздить себя к позорному столбу; она сочла бы безнравственным идти наперекор желанию мужа сделать все как положено и вернуть себе доброе имя. Ею владела смутная и туманная мысль, что, когда они расквитаются со всеми кредиторами, ее посуда и белье должны будут вернуться к ней, но она с молоком матери всосала убеждение, что пока люди в долгах и не в состоянии выплатить их, они ничего не могут по праву назвать своим. Она немного поворчала, когда мистер Талливер наотрез отказался взыскать деньги с мистера и миссис Мосс, но всем его требованиям экономить в хозяйстве она подчинялась столь покорно, что считала роскошью даже самую дешевую приправу к еде, и бунт ее выражался лишь в попытках потихоньку скрасить чем-нибудь ужин Тома.