До горького конца - Мэри Брэддон

— Очень рад, что тебе было весело, — сказал он жене, взглянув на группу в соседней комнате и готовый перейти к гостям, лишь только их разговор начнет замедляться.

— Я никогда не была на такой славной, патриархальной свадьбе, — продолжала Августа. — Церковь была убрана цветами, исключительно белыми и розовыми. Такого множества азалий я нигде не видала, даже в церкви святой Сульпиции в воскресенье святого Вита.

— Где проведут они медовый месяц? — спросил Уэстон.

— В Швейцарии. Жоржи мало путешествовала, и сэр Френсис будет ее путеводителем. Но они намерены вернуться в Клеведон в начале августа, и я дала за тебя обещание, Губерт.

— Ты не должна давать за меня никаких обещаний. Что ты обещала?

— Что мы с тобой проведем вторую половину августа в Клеведоне. Нечего пожимать плечами, Губерт. Сессия будет кончена и нельзя будет отговориться комитетами и судебными палатами.

— Я терпеть не могу гостить в чужих домах.

— Почему? — спросила мистрис Гаркрос, глядя на него своими холодными глазами. — Разве ты уже слишком сильно чувствуешь себя не в своей сфере между помещиками?

Это было невольным проявлением горечи, накипевшей в ее душе в последнее время. Она раскаялась в своих словах, лишь только произнесла их.

— Нет, не потому, Я не такой человек, чтобы тяготиться сознанием своего ничтожества, и, конечно, не считаю себя ниже сэра Френсиса Клеведона.

— Клеведоны, кажется, считают себя очень знатною фамилией, по крайней мере, Сибилла мне много рассказывала о своих предках, когда мы смотрели семейные портреты.

— Соблаговолила ли она очертить характер своего отца? — спросил мистер Гаркрос.

— Нет, отец был, должно быть, нехороший человек, Френсис и Сибилла мало говорят о нем. Так помни же, Губерт, что я настаиваю на этом визите и надеюсь, что ты не пойдешь против моего желания.

— Я, кажется, очень редко противоречу тебе, когда желания твои благоразумны, друг мой. Но стоит ли решать в начале июня, где мы проведем конец августа. Мне, однако, надо идти занимать старого Чипскина. Не споешь ли ты что-нибудь, Августа?

— Для того, чтобы твои ужасные гости начали говорить еще громче? Я буду играть, если хочешь. Достаньте мне том Мендельсона, Уэстон, в голубом сафьяновом переплете.

Уэстон отыскал требуемый том и стоял подле своей кузины, пока она играла, перевертывая ей страницы и разговаривая с ней в промежутках между музыкой. Он много расспрашивал о Кингсбери, о старой ферме, в которой Губерт провел лето и, по-видимому, очень интересовался этим эпизодом жизни мистера Гаркроса. Но он сумел придать своим расспросам такой беспечный тон, что этот разговор только еще более убедил Августу в легкомысленности ее кузена.

«Очень может быть, что с его пребыванием в этой ферме связана какая-нибудь таинственная история», — думал Уэстон Валлори на пути к своему дому. «Гаркрос омрачился, когда я намекнул на это. Естественно ли, что человек на четвертом десятке лет мог прожить шесть недель в уединении только для того, чтобы пользоваться свежим воздухом и свежими лицами. И я помню, как он был скрытен, когда я расспрашивал его на другой день после его возвращения. Я подозреваю, что тут есть что-то таинственное, и если действительно что-нибудь окажется, берегитесь, мистер Гаркрос. Мне надоело ваше высокомерие со мною, не говоря уже о том, что вы отбили у меня женщину, на которой я хотел жениться. Этот счет был долго между нами, друг мой Гаркрос, но рано или поздно я заставлю вас расплатиться».

Глава XXVII. БОЛЬШЕ НЕНАВИСТИ, ЧЕМ ТОСКИ

В Брайервуде было много перемен. Земля была сдана в аренду фермеру из крестьянского сословия, который поселился со своим многочисленным потомством далеко от старого дома, в просторном коттедже, построенном для управляющего, когда Брайервуд принадлежал дворянам. Дом и сад были отданы на попечение некой мистрис Буш и мужу ее, по ремеслу садовнику. Старый дом стоял пустой. Год тому назад Ричард Редмайн уехал за море, в Ситные Луга, превращенные трудолюбием Джемса и Ганны в образцовое имение. Он поехал посмотреть, как они живут, но благоустройство его поместья доставило ему мало радости. Той, которая была украшением его дома, не суждено было увидеть эти плодородные поля и гулять с ним по зеленым холмам. Свет его жизни угас; он теперь жил, ел, пил, спал даже больше, чем прежде, и видел ее во сне не всегда. Но часто, о как часто являлось ему в сновидениях ее милое бледное лицо, слышался ее голос, и он говорил себе, что все его мучения были напрасны, что она жива. И за такими снами следовало пробуждение к страшной действительности. Ее не было!

— Да будет проклятие Господне на ее убийце, — говорил он себе, — и да преследует оно его как моя ненависть и месть до конца его жизни!

Время не смягчило его негодования. Чувства его к человеку, соблазнившему его дочь, не переменились. Этот человек убил ее, — его поступки с ней равняются предумышленному убийству.

«Он убил бы ее душу, — говорил он себе. — С ней не было человека, который мог бы спасти ее, и Господь послал своего ангела смерти, чтоб отнять ее у него. Но этот человек способен был погубить ее душу. Если он не хотел убить ее тело, разве он поэтому меньше виновен в ее смерти? Рано или поздно он бросил бы ее и не стал бы жалеть, если б она скрыла свое бесчестие в какой-нибудь реке».

Джемс употребил все силы, чтоб удержать своего брата в Австралии.

— Для чего тебе уезжать, Рик? — говорил ом. — Землю ты отдал хорошему человеку. Останься с нами навсегда. Ты здесь хозяин, здешний климат тебе здоров, занятий будет у тебя много, найдутся и хорошие люди на расстоянии дня езды. Что ты будешь делать в Англии?

— Искать убийцу моей дочери.

— Да, поступок этого человека с ней почти равняется убийству. Бедная Грация! — сказал Джемс, проливший уже немало слез над судьбой своей племянницы. Он имел своих собственных детей и горячо любил их, но не так, как Грацию. Она была так непохожа на них, она казалась между ними розой среди огородных растений.

— Он поступил жестоко, уговорив ее покинуть родной дом, Рик, но кто знает? Быть может, у него были хорошие намерения на ее счет.

— Что за вздор, Джемс. Разве честный человек поступает так, как поступил он? Хорошие намерения! Он лгал над ней над мертвою, как лгал ей, когда она была жива. Он назвал ее своею сестрой, потому что сознавал себя негодяем и не решился сказать правду. Не решился сказать правду, когда она лежала мертвая под его крышей! И слава Богу, что она умерла. Я говорю слава Богу, Джемс, а ты знаешь, что я отдал бы весь остаток моей жизни за один год с ней.