Семья Усамы бен Ладена - Наджва бен Ладен

Погибших мусульман оплакивали, к смерти африканцев проявлялось полное равнодушие, гибель американцев вызывала огромную радость. Я был еще молод и не понимал всего безумия подобного миропонимания.

Тот тоскливый месяц тянулся слишком медленно. Нам всем не терпелось вернуться в «Фарук» и другие подвергшиеся бомбежкам лагеря — отыскать друзей, оплакать погибших. А потом отправиться в Кандагар и убедиться, что наши родные в самом деле целы и невредимы.

Наконец 19 сентября 1998 года отец отдал приказ выехать из гостевого дома в Кабуле. Мы направились в Хост, чтобы своими глазами оценить разрушения.

Все, кто сидел в машине со мной, смолкли, когда мы стали подъезжать ближе к лагерю. В последний наш визит лагерь гудел от активной деятельности. В классах кипела учеба, в бараках отдыхали после трудов солдаты, кто-то молился в специальных молельных комнатах. Кругом были бесчисленные склады и тренировочные комплексы.

Теперь же… Мы не могли поверить собственным глазам. На месте бывшего лагеря остались одни руины. Удивительно, что кому-то еще удалось выжить.

Медленно, один за другим, мы вышли из машин и последовали за отцом. Он хотел лично осмотреть все разрушения. К тому времени мы уже знали, что американцы выпустили по Афганистану более семидесяти крылатых ракет.

Атака была такой яростной, что даже месяц спустя бывалые бойцы тряслись при одном воспоминании об этом кошмаре. Нам рассказали, что весь лагерь продолжал праздновать успех после нашего отъезда. И инструкторы, и солдаты испытывали огромный эмоциональный подъем — лагерь гудел, обсуждая недавние события и приезд шейха. Потом, без всякого предупреждения, мир вокруг словно сошел с ума. Сперва они подумали, что звезды попадали со своих мест на небесах и их сияющие и пылающие обломки сыплются на землю — белые и яркие.

Отец объяснил:

— То, что вы видели, — это жар, исходящий от ракет.

Воздух внезапно наполнился угрозой: его пронзали яркие вспышки и раздирал такой громкий грохот, что лопались барабанные перепонки. Слишком поздно они осознали опасность. Солдаты беспорядочно кидались в разных направлениях и повсюду находили жуткую смерть. Друзей испепеляло у них на глазах.

Там, куда ударяла ракета, не оставалось ничего живого. Исчезали целые здания, а на их месте появлялись зияющие воронки. Мне сказали, что мой саудовский друг погиб — его останки размазало по одной из таких воронок. Когда я спросил про Абу-Мухаммеда, другого хорошего друга, с которым я познакомился через Абу-Зубайра, мне, увы, тоже сказали, что в него попала ракета. Когда меня подвели к воронке, в которой остались крошечные частички его тела, весь мой гнев сжался в маленький темный комок в глубине моей души. Сбитый с толку противоречивой информацией, которую слышал за все эти годы, я не мог сдержать свои эмоции: то проклинал американцев, то через секунду начинал злиться на отца.

Еще одного друга швыряло по всему лагерю. Водоворот из огня и металла завертел его, кидая из стороны в сторону, и начинил его тело огромными кусками шрапнели. Я с удивлением узнал, что он выжил, хоть и получил тяжелые ранения.

Пострадали и животные. Абу-Зубайр оплакивал свою черно-белую буренку и ее малыша — их разнесло на кусочки. Свидетели происшедшего говорили, что видели, как корова пронеслась по воздуху. И если от нее не осталось даже следа, словно она растворилась, растаяла как дым, то голову теленка потом отыскали в лагере.

Жизнь порой выкидывает странные штуки. Многие суровые бойцы потом еще много дней говорили об этом друг с другом и искренне печалились о гибели коровы и ее малыша.

Узнав новые подробности о взрывах в американских посольствах, я пришел в еще большее волнение. Я вообразил, что весь западный мир изобретает хитроумные планы, как убить отца, в то время как отец готовил новые удары. Каждый раз, глядя на мать или младших братьев и сестер, я начинал беспокоиться, что придет страшный день, когда они вот так же исчезнут от взрыва мощной ракеты.

Отца потрясли понесенные потери, но он сумел собраться с духом и стал тщательно осматривать произведенные разрушения, наверняка вынашивая при этом планы мести.

Все время, пока я оставался с отцом и его людьми, я беспрестанно возвращался мыслями к смерти и убийствам. И решил, что должен поговорить с отцом об этих убийствах. Я уже повзрослел и имел достаточно мудрости, чтобы не заговаривать прямо о том, что непременно разозлит отца. Вместо того, чтобы сказать ему, что насилие захлестнуло нашу жизнь целиком и безраздельно правит ею, я начал издалека, спросив его:

— Отец, а сколько людей ты убил во время войны с русскими?

Он проигнорировал мой вопрос, но я не сдавался. Я решил, что не приму молчание вместо ответа.

— Отец, — повторил я, — мне очень интересно знать, сколько людей ты убил в войне с русскими.

Он продолжал не обращать на меня внимания, пока я не стал вести себя как ребенок, повторяя вопрос снова и снова, как попугай, и говорил при этом очень быстро, так что это звучало почти забавно:

— Сколько людей ты убил в войне с русскими? Сколько людей ты убил в войне с русскими? Сколько людей ты убил в войне с русскими?

Я походил на сумасшедшего, но внутри у меня все кипело, и впервые мне было наплевать, накажут меня или нет.

— Ты же должен был убить хоть кого-то, отец!

Окружавшие нас командиры и бойцы были так изумлены, что не могли произнести ни слова — только таращились на меня, словно я умалишенный, от которого лучше держаться подальше. Никто еще не разговаривал с шейхом таким неуважительным тоном — даже его собственные сыновья.

Разозлившись, отец наконец повернулся ко мне и сказал жестким тоном:

— Да, я убивал. Я командир! Я отдавал приказы убивать и сам убивал людей! Я убил столько народу, что не смогу их сосчитать. Многие умерли от моей руки, а еще больше было убито по моему приказу.

Я не удивился, услышав такой ответ. Но я хотел выяснить подробности и продолжал бубнить, как заводная игрушка, не в силах остановиться:

— Отец, отец, а когда закончатся все эти убийства и войны? Ты сражался на войне с самого моего рождения! Почему нельзя найти другой путь? Почему нельзя сесть и поговорить? Почему нельзя заключить перемирие? Я ненавижу войну! Так не может продолжаться! — Я даже стал хныкать и скулить. — Я хочу уехать из этой страны! Хочу жить в реальном мире! Пожалуйста, позволь мне уехать.

Бывалые бойцы стали пятиться, не зная, как реагировать на происходящее. Вероятно, они решили, что у меня случилось помешательство, и, возможно, так оно и было.

Но отец оставался невозмутимым.

— Сын! — сказал он мне, — твой долг оставаться рядом со мной. Мне нужны мои сыновья! Я не хочу больше обсуждать эту тему!

Отец ушел, а я остался сидеть, чувствуя неудовлетворенность от нашего разговора, но зная, что не сдамся и получу в конце концов разрешение уехать. Теперь, оглядываясь назад, понимаю, что и впрямь был тогда на грани нервного срыва. Я стал прятаться в разных уголках базы и поджидать отца. Если он заходил в офис, я ждал, пока он выйдет, и кидался к нему, повторяя, словно мантру, одни и те же слова:

— Я хочу уехать отсюда! Я должен уехать отсюда!

Отец ни разу не повысил голос, повторяя мне то, что считал нужным:

— Нет. Ты должен остаться. Кто займет мое место, если не ты, Омар? Ты моя правая рука. Ты станешь моим первым помощником.

— Нет! Я не могу быть командиром, отец! Я хочу жить мирной жизнью. Хочу учиться. Хочу стать свободным.

Вспомнив друзей, от которых не сохранилось даже останков, которые можно похоронить, я сказал:

— Я не хочу быть убитым!

Несколько дней спустя я шел позади отца и вдруг представил, что меня непременно разорвет снарядом, как несчастного Абу-Мухаммеда, которого разнесло ударом крылатой ракеты. И я стал разговаривать сам с собой, но достаточно громко, чтобы отец мог слышать мои слова:

— Когда же мой отец прекратит эту войну? Отец! Когда же ты прекратишь свою войну?

Видимо, терпение отца лопнуло. Он повернулся ко мне и, разъяренно сверкая глазами, закричал:

— Омар! Как ты смеешь все время задавать мне этот вопрос? Ты же не спрашиваешь мусульманина, когда он перестанет молиться Богу? Я буду сражаться, пока не наступит мой смертный час! Я буду сражаться, пока дышу! Я никогда не перестану бороться за справедливость! Я никогда не прекращу свой джихад!

Он повернулся и ушел стремительно, громко сказав мне на прощание:

— Эта тема отныне закрыта!

Я заставил отца признать, что его борьба не имеет границ. Он никогда не откажется от джихада, даже если при этом погибнут все, кого он любил — каждая жена и каждый ребенок. И если я хотел избавить себя от жизни, полной ненависти, требовались отчаянная дерзость и тщательно разработанный план.