Дом с золотыми ставнями - Корреа Эстрада

Неподалеку от этого кафеталя случился отряд негрерос. То ли они там были по работе, то ли оказались нечаянно – кто разберет! Может быть, у них имелась особо хорошая ищейка, а скорее всего – продувная бестия из числа ловцов, что сумела распутать хитросплетения наших следов. Так или иначе, но нас выследили и догнали на дневке в укромном распадочке, и не застали врасплох лишь потому, что Серый – мой выкормыш, недреманый сторож, мой приемный сынок то ли почуял, то ли услышал их за добрую милю и забеспокоился, глядя в сторону, с которой мы пришли.

Мы ему доверяли безоговорочно. В минуту бивак был собран, кони взнузданы. Когда мы вскочили в седла, уже можно было в отдалении расслышать собачий лай.

Была вторая половина дня – как теперь соображаю, часов около четырех, и времени до темноты оставалось уйма. Ни слова не говоря друг другу, мы взобрались на гребень холма, – но всматриваться в зеленые волны внизу было бессмысленно. Лес укрывал наших врагов так же хорошо, как и нас; но наверняка их было больше, чем нас.

Почти сразу же за гребнем Каники повернул коня вправо, пустив его настолько быстро, насколько это позволял лес и каменистые склоны. Преследователи все равно не смогут ехать быстрее, тем более что они пустились в путь с раннего утра, а мы – только что, на отдохнувших и накормленных лошадях. Неизбежно они должны были задержаться у стоянки, – это давало нам время оторваться, топить след в подвернувшихся ручейках, а главное – описывать продолговатую петлю, мили в четыре в поперечнике. Если считать по прямой, то милях в шести от того места, где располагался бивак, мы ступили на свой старый след, – он был хорошо заметен, весь истоптанный коваными копытами. Таким образом, мы зашли преследователям в спину и еще имели небольшой запас времени, чтобы на отрезке в неполную милю сдвоить по-заячьи след. Свежий след на старом не собьет с толка хорошую ищейку, в двух свежих следах разобраться уже труднее, а потом вместо пяти следов осталось три, потом – два, потом один, – а потом и этот один исчез, будто испарился, в синих вечерних тенях.

Сначала исчез мой, потом – Идаха, потом Каники, затем – Факундо, утопая в мелких ручьях, текущих в сторону Сагуа-ла-Чика – их там было множество.

Последний же след – старого вороного с мальчиком на спине – исчез, испарился прямо на сухом месте, среди неровной каменистой тропы. Я так и представляю, как забегали в этом месте собаки взад-вперед с растерянным выражением на мордах и как выругался ловчий, когда понял, что случилось.

Слева от тропы темнела неширокая, футов в десять-двенадцать, но глубокая проточенная дождями промоина, а сразу за ней – мелкокаменистая осыпь.

Перескочив через промоину, Дурень приземлился на плывущем под копытами щебнистом откосе и пошел, танцуя, приседая на обе правые ноги, а осыпь, шурша, ползла вниз, унося и путая следы. Хотя в этом уже не было смысла: никакой другой всадник ни на какой другой лошади не прошли бы по этой неверной, ползущей, головокружительной крутизне. Требовался именно такой старый, умный, многоопытный конь с хорошей выучкой и невесомый, бесстрашный, ловкий всадник на широкой, как крышка обеденного стола, спине. Сам Факундо не мог бы повторить этот скачок – тяжесть его тела помешала бы четвероногому другу ловить неверное равновесие.

Он наблюдал за сыном снизу, сдерживая своего коня, и пустил его на скользкие камни лишь тогда, когда услышал пронзительный крик гончоли – знак того, что все сошло гладко. Пока он спускался по извилинам потока, Пипо, пробравшись через осыпь, уже ждал его в месте, где этот ручей сливался с другим. Судя по рельефу местности, все они должны были сходиться в одном потоке, сбегавшем в мелкую, капризную Сагуа-ла-Чика, текущую на север. В этом-то потоке и собрались мы снова вместе – вечерние тени сгустились и стали непроницаемы.

Рассвет нас застал уже в горной глуши по ту сторону Санта-Клары. С этого дня Пипо по молчаливому соглашению стал считаться на равных с остальными.

За год или полгода до того он бы лопнул от гордости, когда Каники (последний почему-то пришедший к месту сбора) без слов и крепко пожал его загрубелую ручонку. Теперь он только хлопнул крестного ладонью по плечу и тронул поводья – молча, лишь глаза сверкнули. Этот последний лихой финт был его выдумкой от начала до конца. Значит, в лохматой головенке должны были отпечататься, как на бумаге, и промоина, и осыпь, должны были промелькнуть расчеты того, что ни собаке, ни всаднику их не одолеть, что на огибание крутизны уйдет время, что времени до ночи осталось мало, что ручьи не остались бы необследованными, если бы на каком-то из них следы обсеклись, что собака не скажет, один конь или пятеро проскочили через промоину, – короче, что погоня будет сбита с толка и до утра вряд ли продолжит преследование.

Так оно и случилось.

Это происшествие заставило нас быть осторожнее; однако при нашем образе жизни осторожность оставалась понятием весьма относительным. Мы в тот год безобразничали отчаянно, месяца не проходило без очередной наглой вылазки. Нет, иногда делали передышки. Мне прострелили бедро навылет; Факундо собаки порвали плечо; Идах сломал лодыжку и с тех пор немного прихрамывал, – это не говоря про всякие мелочи. Только Каники был как заговоренный.

Он по-прежнему время от времени навещал Марисели – то в городском особняке, то в инхенио, и пропадал там иной раз подолгу. Странная эта связь установилась прочно – хотя не все было гладко и быть не могло. Что-то он рассказывал, что-то – нет, но, возвращаясь, он неизменно приносил с собой какую-то струю, будоражившую всех, горячившую кровь… так что нам начинало припекать пятки.

Однажды мы уж очень задержались. Мы уходили под Сиего-де-Авила, до конца восточных отрогов, и отсутствовали в паленке почти три месяца. Когда вернулись, то обнаружили, что в нашей хижине хозяйничает, ворча и покрикивая на Гриманесу, старуха, – разумеется, Ма Ирене.

Она третий день ждала нашего возвращения с вестью: "Нинья в Аримао у родственников по каким-то делам (хотя, конечно, это только предлог), она хочет видеть Филомено, разумеется, но она хочет видеть и вас всех. Она просит разрешения к вам приехать – ни больше и ни меньше".

Мы переглянулись. Речи быть не могло о том, чтобы привести ее в паленке. Старуха поняла это без слов и кивнула.

– Ей любопытно увидеть, как вы живете, но больше всего она хотела поговорить с тобой, подруга.

Если Марисели хотела поговорить со мной, не знаю о чем, то у меня уже много месяцев все горело от любопытства взглянуть на нее. Посмотрела на куманька – усмехался как всегда, делая вид, что ничего не слышит. Пришлось его тормошить:

– Эй, Каники, что ты на это скажешь?

Фыркнул, отстегивая с пояса мачете, пороховницу, сумку с пулями:

– Мне-то что! Заводите бабьи сплетни.

И по этой резкости слепому стало бы ясно, что ему вся затея решительно не нравится. Но сказать я не успела ничего – перебил меня сын, сказавший веско и гневно:

– Ты не прав, Каники!

– Почему? – спросил Филомено, быстро и внимательно взглянув на своего крестника.

– Потому что она всегда ждала тебя, чтобы ты вернулся и с тобой ничего не случилось, поэтому на тебе ни царапины! Она помогала тебе и нам чем могла. Она бы сто раз могла продать тебя, если б хотела. Теперь, может быть, ей надо помочь.

Почему ты не хочешь, чтобы мы пришли на ее голос?

– Потому, дружок, – отвечал Каники, – что я боюсь. Увидит она твою мать – и станет ревновать меня. А если увидит твоего отца – бросит меня, тощего китаезу…

И пойми его по виду, правду говорит или шутит. Пипо принял все всерьез.

– Седлай свежую лошадь, Ма, – распорядился он. – Я поеду с тобой и все улажу.

Каники покачал головой, улыбнувшись медлительно:

– Я опасался твоего отца, сынок, – произнес он, – а теперь вижу, что насчет тебя тоже надо держать ухо востро.

Отправились все, кроме Идаха. Спустились по долине Аримао до мест, граничивших с обитаемыми. Там стояла давно заброшенная хижина углежога, скрытая в непролазных зарослях кустарника, который поднялся на месте двадцатилетней давности вырубки.

Место было достаточно укромное. Мы прождали в нем больше суток, когда к вечеру следующего дня, грохоча по камням ошинованными колесами, подъехала к зарослям легкая одноколка. Лошадью на анафемской дороге правила Ма Ирене.

Железом шитая эта старуха слезла с облучка, подобрав подол, взяла под уздцы пегашку и завела экипаж в такую гущу, что его не стало видно с речки.

Факундо с Серым несли дозор – мы никогда не забывали выставить дозор; и когда мы подошли, он уже помогал спуститься даме с ловкостью школенного конюшего и с уверенной повадкой настоящего мужчины, знающего себе цену. Отстегнул фартук, откинул подножку, опустился на одно колено – чтобы на другое наступила изящная туфелька, выглянувшая из пены нижних юбок и темно-зеленого бархата верхней. Ах, как он выглядел в эту минуту! Залюбовавшись на него, я не сразу перевела глаза на нинью, которой он, поднявшись с колена, небрежно поклонился.