Дом с золотыми ставнями - Корреа Эстрада

Сигара обжигала кончики пальцев, освещала неровными заусеницами обстриженные ногти.

– Вот так… Человек скотина жадная. Как я. Сперва был рад, что не прогнали.

Потом разрешили любить. Потом и этого мало, хочу, чтоб меня любили, хочу знать это, мне, дураку, мало белого тела на атласной простыне, мало того, что она рискует для меня тем, чего у меня сроду не было и не будет. Так чего ж мне надо?

Убей – не скажу. Нет, скажу. Я хочу, чтоб ее при встрече брала такая же сумасшедшая радость, как меня. Чтобы у нее жгло здесь вот так же, как жжет меня… может, и ее жжет этот огонь, только почему я его не чувствую? Э? Унгана, ты моя сестра, ты сама женщина и знаешь их, скажи, могу я этого хотеть или зарвался не по чину? Или пора меня убить? Ты не знаешь, что ей от меня надо?

– Знаю, брат, – отвечала я, – знаю, и не бойся: господь бог тебе не соперник.

Я взяла его руку и почувствовала, как он вздрогнул. Он любил так, как никто никогда на моих глазах, и он имел право так любить и быть любимым.

– Не бойся, брат, будь спокоен и уверен. Марисели – удивительная женщина. Но ты должен знать: ты основа всему, что с вами произошло. Если бы ты не был тем, кто ты есть – разве она вышла бы к тебе среди ночи, едва заслышав твое имя?

После стольких ночей, проведенных вместе, у тебя душа замирает всякий раз, когда ты вспомнишь, как она разорвала тебе ворот, так? Да, так. Ни с кем другим она так бы не поступила, потому что ты ее избранник – ты. Ты, мандинга, дьявол, симаррон, китайское отродье, – потому что ты любишь ее так, что заставил ее выбрать тебя и полюбить тебя, – не сомневайся, что она тебя любит. Даже если она выбрала тебя орудием наказания за несуществующие грехи – она не взяла в свою постель любого из своих негров, она столько лет ждала тебя, бродяга. Почему?

Подумай и скажи. Не хочешь? Потому что в тебе есть Сила, – против нее не устоит ни одна женщина, потому что у нее нет этой силы, и она жива твоей. Ей нужно, чтобы ее любили так, как ты любишь, и это как отрава, как хмель, как соль – если ты пропадешь, брат, ей соль не будет солона и солнце светить перестанет.

Понял? А она еще не поняла, потому что не оставила до конца белой привычки считать себя слишком взрослой. С нее все это слетит, и она все поймет. Клянусь Йемоо – это будет скоро.

Мне казалось, я правильно все объяснила. Семьдесят лет спустя я остаюсь в этом убеждена. Я ничуть не удивилась, узнав, что Марисели хотела нас всех повидать. У меня самой вызывала жгучее любопытство эта из ряда вон выходящая девушка, – хоть я и была уверена, что сумела ощутить движения ее души. Но этому воспротивился неожиданно сам Каники.

– Еще чего! – сказал он. – Нинья увидит вот этого красавца с его жеребячьей статью и с подвешенным языком и сразу даст мне отставку. Она на старину Идаха делала глаза – каждый в монету по реалу. Хорошо, я догадался сказать, что он без пяти минут женат.

Кажется, звезды затряслись на небе от нашего дружного хохота. Немудрено, что две или три из них, не удержавшись, сорвались вниз в тот вечер.

Раз вернулся Каники, долго мы на месте не засиживались. Дня через два или три мы вчетвером, на конях, вооруженные и с запасом провизии, снова двинулись вверх по Аримао.

Дома оставалась Гриманеса, а с ней Пипо и Серый, несмотря на бурные возражения обоих молочных братьев. Филоменито объяснили, что останется он за главного, а Идах еще долго нашептывал парнишке на ушко – можно догадаться, что.

Мы расположились в удобном местечке милях в пяти западнее Санта-Клары, там, где дорога огибает каменистый, покрытый лесом выступ, с которого просматривался на полмили в обе стороны пыльный тракт: влево – до очередного изгиба, вправо – до моста через реку Сагуа-ла-Гранде, по которой мы пришли к этому месту, намочив копыта коней. Мы второй день сидели на каменистом холме, не совсем понимая, чего ждет и чего хочет Филомено. Но полагались на него и ни о чем не расспрашивали: если привел нас туда, значит, знает, зачем.

Он совершенно менялся, когда мы покидали пределы безопасной необитаемой части Эскамбрая. Он ничем не напоминал куманька, покуривавшего себе под деревом и глядевшего в небо. Оставлены все заботы и дела, спрятана глубоко любовная истома.

Глаза блестели остро и настороженно, речь становилась короткой и ясной, движения – плавными, походка – невесомой. Он собирался в кулак, и в такие моменты всегда сгущалось видимое только мне черно-голубое облако вокруг него. Он превращался в бойца – прирожденного и бесстрашного, как каждый мандинга, но с расчетливым и холодным умом и азиатской хитростью.

Мы были все не таковы. Нам всем не хватало этой расчетливой холодной ярости. И если мы приобрели ее потом – в этом заслуга Каники… и капитана Суареса.

Итак, мы поглядывали за дорогой с удобного места в кустах, – в густой листве были прощипаны такие окошки, чтобы не выглядывать, не выдавать себя. Каники занял другой пост – его не было видно в глянцевой листве высокого прямого дерева мамонсийо. Кони были привязаны. Солнце припекало.

Народу на дороге в обе стороны проезжало не очень много. Кое-кого Факундо даже узнавал – в прежние годы он часто бывал в Санта-Кларе, жил там иногда неделями и хорошо знал город и окрестности. То богато разукрашенная карета с занавесками, а рядом кабальеро на холеном коне, сзади на лошади похуже черный грум, на запятках два лакея, – какой-нибудь богатый плантатор едет в город просвистывать денежки; то запряженная парой быков телега, на ней пирамидой сложены мешки, тюки, корзины, поросята, а сзади привязана пара понурившихся телок – гуахиро собрался на базар; а вот изящная коляска, где сидят два монаха, румяные, дородные мужчины в черном, и на козлах сидит тоже монах, но поплоше видом; а то верховые – в разной одежде, на разных лошадях, в город и из города; и вот снова пуста дорога в обе стороны, блестит под солнцем песком и мелкими избитыми камушками.

Вдруг сверху раздался протяжный свист, куманек свалился нам на голову, подзывая жестом.

Через мост проезжала воинская команда – десятка два конных в мундирах жандармерии, с двумя офицерами. Все вооружены. В середине строя – крытая повозка четверней.

– На окнах и двери решетки, – просипел Идах. Его прищуренные, с напускной придурью глаза видели не хуже морской подзорной трубы, я это знала с детства. – Там внутри кто-то есть.

Филомено жестами показал, что нужно. Мы разобрали оружие и перешли на скальный выступ с восточной стороны холма. На нем мы оставались незамеченными снизу дороги.

– Пропускайте передних, – шептал на ходу Каники. – Бейте в тех, что сзади, за повозкой, и чтоб стрелы летели дождем.

Замечала потом много раз: в бою, в жаркой схватке время растягивается, подобно резиновой тесьме, и кажется, будто минула целая вечность – а прошло не больше минуты.

У меня с тетивы сорвались и со свистом улетели в цель три или четыре стрелы, когда первые крики тревоги огласили окрестность. Авангард в замешательстве рванулся назад, чтобы узнать, что там сделалось с хвостом отряда, а тем временем Каники и Идах тоже открыли стрельбу – быструю, настильную, беззвучную и оттого страшную. Кто-то был ранен, кто-то – убит, но большинство перепугалось и бросилось наутек, пригибаясь к конским гривам, оглядываясь назад, показывая оскаленные в страхе зубы. Нет, право, испанцы всегда были плохие вояки.

Не успели они разбежаться, оставив на дороге человек восемь убитых и раненых, – мы попрыгали вниз. Идах собирал стрелы. Факундо, действуя мачете как рычагом, отодрал решетчатую дверь вместе с замком.

Колымага была разгорожена надвое. В одном отделении лежали ящики и мешки. В другом сидело двое негров: мужчина и женщина, оба закованы в цепи.

Я быстренько пошарила среди груза. В ящиках было серебро – внушительное количество, стоящее хорошего конвоя. В мешках – письма. На одном – бирочка с надписью: сеньору капитану Федерико Суаресу, управление жандармерии, Гавана.

Этот мешок был самым маленьким, и я прихватила его как есть. Из остальных вытрясла бумаги, пересыпала в них деньги. Факундо обрезал постромки лошадям, вожжами перевязывал мешки, нагрузил ими лошадей. Сверху посадили арестантов, как были, в цепях. Филомено сноровисто помогал, Идах, взлетев на скальный карниз, наблюдал за дорогой.

Спустя еще несколько мгновений на пустынном тракте остались лежать несколько безжизненных тел и стояла сиротливо пустая колымага.

– Быстрее, негры, – торопил нас Каники, – теперь-то все начинается не на шутку. У нас есть время на десять миль: пять, пока они доберутся до города, и пять – обратно. Ну, может, милю-другую прибавят болтовней.

Сам он уже сидел в седле, держа повод одной из добытых лошадей, мы поторопились сделать то же самое и задали ходу.

В таких скоротечных схватках главное было – не налететь дерзко и неожиданно на превосходящие силы. Это-то не так трудно. Трудно благополучно унести ноги, вот тут нужны и расчет, и талант, и предусмотрительность, и везение. Мили три мы скакали по лесу, пока не достигли безымянного притока Сагуа-ла-Гранде, и потом стали спускаться по нему вниз. В этот приток впадал чуть пониже другой, уж вовсе мелкий ручеек, и пока мы пробирались по камням первого, Факундо со вторым конем и с ошалевшим скованным негром на нем, сидевшим без седла на конской спине как собака на заборе, поднялся на три сотни шагов вверх по второму, давая лошадям ступать то в воду, то на прибрежные скользкие камни, – чтобы собаки, которых неминуемо пустят по следу, потянули погоню в ложном направлении. Обратно вернулся, строго следя за тем, чтобы копыта обеих лошадей постоянно омывала вода.