БП. Между прошлым и будущим. Книга 2 - Александр Половец

Я, действительно, пришел в литературу как писатель для детей, но вот уже сколько лет я для детей не пишу. Пишу преимущественно для юношества и для взрослых; двадцать одна повесть, а это главное, что я написал, опубликована в журнале «Юность», ни в коем случае не адресованном детям. Валентин Петрович Катаев, создатель его, всегда подчеркивал, что журнал этот, прежде всего, для молодых писателей.

Тот, кто обращается к молодым, должен быть очень зрелым. В редколлегию «Юности» входили Самуил Маршак, Ираклий Андронников, Булат Окуджава, Фазиль Искандер, Борис Васильев. Я горжусь, что и я был в этой редколлегии — около двадцати лет. А, с другой стороны, я не представляю себе, если речь идет о крупных литературных формах — повесть, роман, — так сказать, «бездетной» литературы. Потому что дети — юные или взрослые — присутствуют в нашей жизни всегда.

Я не представляю себе романы Толстого, допустим, без семьи Ростовых, без семьи Безугловых, без семьи Болконских. В литературе должно присутствовать то, что присутствует в жизни. Но остроактуальные проблемы обрекают произведение на очень короткую жизнь. Потому что сегодня проблемы одни, а завтра они совершенно другие.

Если писатель остросоциален и остроактуален, — временные рамки для его произведений остаются очень узкими. Для меня же существует примат вечного над сиюминутным в литературе. Вечного — над модным. Герои моих книг — это семья. Через неё проходят все проблемы — и социальные, и нравственные, и политические…

— А вам не мешало такое понимание литературы, её значения в те годы, когда семья, как таковая, согласно партийной идеологии, считалась не больше, чем «ячейкой общества»… — спросил я, видя, что мой собеседник замолчал.

— Знаете, настоящие писатели никогда не подчинялись тому, что официально считалось. Вот бытует сейчас такой термин — «совковая литература», он принят и очень часто употребляется в российской прессе, в критике. Этим как бы определяется качество литературы целой эпохи — так называемой советской, эпохи.

А что такое, если вдуматься, «совковая литература»? Это, в том числе, написанное Твардовским, Пришвиным, Паустовским, произведения Окуджавы, Фазиля Искандера, Тендрякова, Трифонова, Чуковского, Кассиля, Айтматова, Самойлова, Левитанского… продолжать?

Алексин с трудом заставил себя остановиться в этом перечислении.

— Если это — совковая литература, то тогда литература Пушкина, Лермонтова, Тютчева — литература «николаевская», самодержавная, потому что тогда тоже было реакционное и тоталитарное время, — продолжил он.

Но дело в том, что подлинная литература никогда не существовала согласно режиму, а всегда только ему вопреки.

— Я не склонен думать, Анатолий Георгиевич, что те, кто употребляет термин «совковая литература» относит его к именам которые вы сейчас перечислили, — попробовал я возразить Алексину. — Мы помним, что в Союзе советских писателей состояло примерно десять тысяч человек. И можно назвать лишь двадцать, ну, пятьдесят имен, которые представляли лицо настоящей литературы. Я все же полагаю, что когда говорят «совковые писатели», — имеют ввиду Софронова, Кочетова, Грибачева и им подобных.

— Возможно, — почти перебил меня Алексин. — Однако, как написал один великий критик: для того, чтобы появились десять гениев, нужно, чтобы были тысячи писателей. То есть, остальные — та почва, которая обеспечивает замечательные всходы. Разумеется, я не говорю о писателях софроновского типа, которые были позором нашим, потому что к литературе никакого отношения вообще не имели…

— Но, в числе других, они продуцировали несметное количество книг, заполняя ими полки магазинов, и всё это вкупе создавало видимость литературного процесса…

— Вот здесь я полностью согласен! — Алексин выдержал короткую паузу и почти сразу продолжил. — Однако термин относят ко всей литературе того периода, а не к определенному ее слою. И звучит это не как качественное определение, а как временное. А это, во-первых, неправда, и, во-вторых, постыдно! Вопреки режиму существовала, скажем, драматургия Володина, Леонида Зорина, Розова, Арбузова…

Спорить здесь было не с чем. Да как-то и не хотелось.

— Что ж, каждому поколению свойственно стремление похоронить все, что до него было сделано, в частности, в литературе — представить себя восходящими на ту новую ступень, куда раньше никто не поднимался. А часто оказывалось, что эта ступенька уже давно затоптана предшественниками. Я вспоминаю сейчас эссе Виктора Ерофеева, его «Поминки по советской литературе». И ведь это эссе в средине 90-х мы первыми напечатали в «Панораме»! — не сдержался я.

— А сейчас «хоронят» и самого Ерофеева, и Битова, и Попова Женю, и даже Аксенова… — продолжил Алексин. — А «похороны»-то кто устраивает? Между прочим, мы знаем, что Потапенко издавался большими тиражами, чем Чехов. Кукольник, вообще, заявлял, что когда он уйдет из жизни, погибнет русская поэзия. И очень многие были с этим согласны в те времена. Но когда погиб Пушкин, сказано было другим классиком: «Солнце русской поэзии закатилось». Не с Кукольником, а с Пушкиным…

Я не только не люблю, я презираю, скажем, Софронова и всю его команду, еще и потому что они и в моей жизни сыграли отвратительную роль: точно знали, что я еврей, и нередко акцентировали это обстоятельство. Но литература, вопреки им, жила. Я был членом редколлегии «Юности», но и мне самому трудно объяснить, как у нас проходили некоторые повести: мы ведь напечатали всех диссидентов — всех! Мы вернули на страницы журнала и Василия Аксенова, и Владимира Войновича, и Фридриха Горинштейна, и Наума Коржавина.

Они возвратились в страну уже в первые годы перестройки. Однако, и стали-то они диссидентами благодаря тем произведениям, которые в «Юности» печатали во времена предыдущие. Нужна была большая смелость, чтобы их напечатать снова. Или вот — Борис Васильев с его «А завтра была война…» — это произведение достаточно страшное.

— Анатолий Геориевич, — полюбопытствовал я, — вообще-то, цензура цензурой, конечно, но от кого конкретно зависело — напечатать то или иное в «Юности», или не напечатать? Ведь не собиралась же вся коллегия, чтобы тайно голосовать — печатаем или не будем печатать? Решали-то конкретные люди и, конечно же, не без оглядки на существовавший еще ЦК партии.

Но прежде, чем вы ответите, — продолжил я, — попытаемся подвести черту под первой частью беседы: я не вполне могу согласиться с вашей аргументацией, когда вы сравниваете так называемую самодержавную литературу и совковую. Советская литература (именно советская) культивировалась партией, имела определенную функцию — политическую, идеологическую, общественную, заданную ей партийной доктриной.