БП. Между прошлым и будущим. Книга 2 - Александр Половец

Беспечно счастливым может быть разве что человек, который имеет в виду только собственную судьбу во всех случаях жизни, — а большие писатели, а гении всегда были обеспокоены судьбой человечества… Мне как-то сказал Аркадий Исаакович Райкин: „Толя, самые бессмысленные вопросы это — а у вас все хорошо?“

Но разве есть хоть один человек на свете, у которого было бы все нормально и все было хорошо. Потому определять судьбу человека по внешним приметам счастья, — это очень большое заблуждение, большая ошибка.

— Нетрудно представить, что ваша жизнь не была безоблачной при внешнем полном благополучии. Но все же, были и успешность в литературе, и работа в общественных организациях, и многочисленные поездки по миру… — не вполне согласился я.

— Да, я был заместителем председателя Советского комитета защиты мира, в который вместе со мной входили вполне уважаемые люди. Могу сказать — тех, кто мог отпугнуть мировую общественность, там не было.

— Вы многое в жизни видели — и радости, и горе, свое и чужое, — я попытался приблизить нашу беседу к самой личности собеседника, к его судьбе. — И вот я хочу спросить — откуда у вас в характере такая благожелательность, я бы даже сказал, любовь к человечеству, сквозящая в любом разговоре? Вот вы обращаетесь к кому-то „милочка!“, „солнышко!“. Звучит у Вас это очень искренне — сыграть подобного просто нельзя.

— Отвечу, — улыбнулся Алексин. — Один из героев моей давней повести говорит: „Не воспринимайте чужой успех как большое личное горе“… Я старался в себе с юности воспитывать умение радоваться чужому успеху. У меня была бабушка, погибшая в Одесском гетто, звали ее Соня. Она была очень мудрой и всегда говорила мне: „Толя, радуйся, когда другим хорошо“. Иногда это очень трудное искусство, но я пытался всегда так делать. Знаете, вокруг такое количество желающих вытаптывать чужие имена, чужие судьбы, что я всю жизнь хотел уступить это занятие другим. Хотя, потом я понимал, да и сейчас понимаю, что был прав далеко не всегда.

Я откликался почти на все просьбы, иногда даже беспринципно… Правда, когда обращался человек бездарный, — я этого никогда не делал. Но, если приезжал ко мне человек одаренный и молил: „Толя, ну, погибает моя картина!“ или — „Фильм не пропускают комиссии всякие, цензура!“… — я старался помочь.

Надо сказать, что цензура в кино и в театре была очень жестокой, — потому что существовали министерства культуры, кино. И было огромное количество чиновников, единственным делом которых было всё проверять.

Так что я всегда обращаюсь к людям — „дорогой“, „милый“, — вернулся к моему вопросу Алексин. — Если же мне человек и не дорог, и не мил, я стараюсь, по возможности, с ним не общаться. Действительно, я стремился как-то обуздывать некоторых людей добром. Надо сказать, людей порою и не очень симпатичных.

Творить добро безоглядно не всегда правильно — но к этому я пришел лишь сейчас. Иногда под всеми добрыми делами может оказаться и недобрый результат. Хорошо должно быть хорошим, а плохим хорошо быть не должно. Добро надо дарить тем, кто достоин этого добра.

Сама мысль о том, что у меня было полное благополучие в творческих делах ошибочна. Потому хотя бы, что ни в одной моей повести нет ни одной, примитивно говоря, политической строки.

Я писал, как я уже сказал, о семьях, о проблемах, возникающих во взаимоотношениях между людьми, об общечеловеческих проблемах. И повести эти трагические.

Меня очень упорно пытался воспитывать глубоко несимпатичный мне председатель Союза писателей СССР Георгий Мокеевич Марков, который был весьма далек от всего этого, от психологии человеческой, от проблем добра. И ему очень не нравилось, что у меня дети чаще оказываются гораздо благороднее своих родителей. Кстати, дети отличаются от взрослых только меньшим житейским опытом, но у них такая же способность, как у нас, радоваться и разочаровываться, страдать и все понимать. А эмоционально они воспринимают события окружающей жизни гораздо острее, чем взрослые.

Детей мало любить, детей надо уважать. Уважать их способность понимать и оценивать события, происходящие в семье и вокруг них. И Маркову не нравилось, что смерти, трагедии, предательства были в каждой моей повести, абсолютно в каждой, не говоря уже о „Безумной Евдокии“, заканчивающей сумасшедшим домом, в который девушка, воспитанная определенным образом, загнала свою маму. И выдвигалось пошлое обвинение в адрес моей повести — „культивируется конфликт поколений“ и т. д.

Бывали у меня случаи и совершенно потешные, но, с другой стороны, достаточно страшноватые. Например, в Москве, в России очень популярен был спектакль „Мой брат играет на кларнете“. В этом спектакле, кстати, родилась как актриса Лия Ахеджакова — выдающаяся актриса, на мой взгляд, — она сыграла там главную роль.

Как свидетельствует Эльдар Рязанов, именно в этом спектакле ее заметили и театралы, и критика, и режиссеры, и стали приглашать на разные роли в кино и в театре. Суть повести состоит в том, что девчонка 14-ти лет, которую играла Ахеджакова, замыслила быть сестрой великого музыканта — то есть, она решила, что ее брат должен стать великим кларнетистом, а она, соответственно, — сестрой великого музыканта. И это будет главным призванием в ее жизни.

Ей казалось все очень просто — она будет отдавать жизнь брату, и не надо ей иметь никакой профессии, она будет жить этим отраженным светом и тоже сиять до конца своих дней. А тот влюбляется, и ей кажется, что это отвлечет его от музыки, — и она разрушает его любовь бестактно и бесцеремонно.

А брат проваливается на конкурсе… В общем, начало его судьбы становится вовсе не таким, как она замыслила. И тогда, в конце этой повести, она сознается во всём, что сделала, и говорит, что готова пожертвовать для него всем. А он отвечает ей, что это манера деспотов — они превращают в жертвы тех, ради кого хотели бы всем на свете пожертвовать. Тогда она говорит: „Я твоя сестра и имею на это право“, но он отвечает: „Есть ли хоть у кого-нибудь такое право?“.

А как раз в эти дни наши войска вошли в Чехословакию, и комиссия, которая принимала спектакль, перенесла эту личную историю на политические события. Передовые статьи газеты „Правда“ начинались чем-то вроде: „Старшая сестра имеет право вмешиваться в судьбу младшей“ и т. д.

Так вот, они тут же усмотрели в этом мой протест против введения танков в Чехословакию. И судьба спектакля была бы очень печальной — спектакля, который потом завоевал все призы на фестивалях. Он мог бы не выйти вообще. Вот до чего доходила нелепость!