БП. Между прошлым и будущим. Книга 2 - Александр Половец

— А ведь это тоже сторона таланта — увидеть, найти, — прокомментировал я услышанное…

— В это время случайно вошел Паустовский, — продолжал вспоминать Алексин, — он тоже услышал этот рассказ и сказал мне: сделайте его первой главой повести — если всю повесть напишете на таком уровне, как сейчас прочитанное, я буду ее редактировать.

Словом, моя первая книга вышла под редакцией Паустовского. Я никогда эту повесть не переиздаю. Я ушел от нее, но то обстоятельство, что мастера что-то там разглядели (а разглядеть было непросто), мне, по-прежнему, лестно. Ведь они были очень взыскательными: они могли быть добрыми и снисходительными в чем угодно, но если дело касалось литературы, они говорили только правду. Сказать начинающему писателю неправду — это значит его прежде всего предать: обнадежить — а ничего потом не свершится.

Лев Абрамович Кассиль был самый большой мой друг. И вот к этим людям, к нему и Маршаку, я сохранил благодарность навсегда — и всегда об этом говорю. Я сам потом пытался, насколько мог, помогать молодым писателям. Некоторые это помнят… — Алексин мягко улыбнулся, будто вспомнив кого-то конкретно, но быстро посерьезнел и продолжил: — хотя мне, в общем-то, и не нужно, чтобы помнили.

Но когда Женя Евтушенко, а я с большим уважением отношусь к этому поэту, написал на своей книге: „Дорогому Толе Алексину, поддерживавшему меня с ранней юности“, — мне это очень дорого. Он это и со сцены говорит…

— Вот вы вспомнили Евтушенко, и у меня в связи с ним (хотя необязательно и не только в связи с ним) есть, как говорят, хороший вопрос, я об этом Евтушенко спрашивал. Вопросом этим меньше всего хотелось мне задеть кого-то из тех, о ком говорили мы сегодня и к кому я действительно отношусь тепло и уважительно. В какие годы вы работали в Комитете защиты мира?

— Там я был в перестроечные времена — примерно с 86-го года. Уже „начался“ Горбачёв…

— Тогда еще существовал отдел пропаганды ЦК, не так ли? Так вот: неужели у вас никогда не возникало ощущения, что вас, вместе с другими известными и талантливыми людьми, советская власть использует для того, чтобы как-то подмалевать свое не очень приглядное мурло? Спрашиваю я это, в частности, и в связи с Евтушенко: наиболее часто подобный упрек приходится слышать именно в его адрес — мол, он как бы представляя советскую литературу за рубежом, в то же время позволял думать тем, кто его принимал, что там, в СССР, все вольно и свободно: вот, даже такой непокорный бунтарь — и в поэзии, и в жизни — спокойно выезжает за границу…

Подобная функция, вольно или невольно выполняемая „выездными“ деятелями культуры, служила свою службу власти — Евтушенко не был одинок в этом отношении: все, кто выезжал за рубеж, в той или иной степени работали на советскую систему…

— Вы знаете, я глубоко убежден, что те, кто считает так, ему, Евтушенко, просто завидовали. Но они же не могли прямо сказать, что завидуют — он ездит, а они нет. В стране нет читающего человека, который бы не знал Евтушенко. А их — нет, не знают.

Так нередко бывает: высокие слова, а за ними — очень мелкие причины. Потому что я лично не раз слышал, как Евтушенко выступал против системы — совершенно бесстрашно. С Хрущевым, например: как он говорил Хрущеву, что у нас есть государственный антисемитизм. Позже и я выступил — 16 апреля 93-го года — на встрече Ельцина с интеллигенцией. Конечно, это были другие совсем времена…

Хотя Евтушенко тоже выступал в период оттепели — не во времена Сталина. Это был период, когда появилась надежда на демократизацию. А при Ельцине это стало совсем как бы свободно. Так вот, в Бетховенском зале Большого театра я выступил и сказал — и это потом было напечатано в „Литературной газете“, транслировалось по телевидению и радио: „Борис Николаевич, вы должны гораздо непримиримее относиться к проявлению фашизма в нашей стране! Фашистские знаки на лацканах носят внуки тех, кто разгромил Гитлера! При первом же проявлении фашизма следует проявлять абсолютную к нему нетерпимость“.

А вдохновлял меня пример Жени. Я уже не говорю о его телеграмме по поводу ввода танков. За это можно было, если не в тюрьму, то во всяком случае, поплатиться многим. И когда я был заместителем Комитета защиты мира, нас послали в Америку…

— А сколько всего там было заместителей? — извинившись, перебил я Алексина.

— Кроме меня, космонавт Гречко… А председателем в то время был Генрих Боровик. И когда мы поехали в Америку, — продолжал рассказывать Алексин, — то целью нашей было не что-то там доказывать американцам, а сблизиться с ними. Это уже были те времена, когда Горбачев искал с ними контакта.

Не хочу, чтобы это выглядело хвастовством, но я был единственным в делегации, у кого к тому времени только в одной Америке было издано десять повестей. Эта книга потом получила премию имени Маргарет Бичер-Стоу, премию ассоциации американских библиотек. По вошедшей в нее повести „Поздний ребенок“ был поставлен фильм, хотя ко мне это не имеет никакого отношения, это полностью заслуга режиссера.

В книге „Перелистывая годы“ я вспоминаю такую историю: Толстой сидел на крыльце своего яснополянского дома, на щеку его присел комар — и Толстой его прихлопнул. Тогда его последователь и секретарь Чертков начал нудить: „Ну вот, Лев Николаевич, вы учите нас „не убий“. А сами убили комара, вот и кровь на Вашей щеке“. Но Лев Николаевич ему ответил: „Не живите так подробно!“

Так вот, я в своей книге не „перемалываю“ подробно свою жизнь и не пишу о себе: я пишу о замечательных, значительных людях, подчас великих, с которыми меня свела судьба.

Кстати, знаменитым может сделать человека и совершенное им добро и совершенное зло, если они масштабны.

Так что, когда я говорю, например, о политиках, то это не только люди, которыми я восхищался, — но с которыми вообще свела меня жизнь.

Одна московская газета назвала рецензию на мою книгу „О благодарности и покаянии“. Что касается покаяния, главное покаяние Россия еще не принесла — по поводу того, что происходило в эпоху Сталина. Ничего подобного тому, что совершал Сталин, я думаю, не совершал ни один политик — я говорю о масштабе содеянного зла. Столько десятков миллионов ни в чем не повинных и к тому же наивно преданных ему людей уложить в могилы!.. — такого ни до него, ни после не совершал никто.

— Так уж наивно преданных? — приготовился я к спору.

— Хотя были и не наивно преданные, были люди, просто верящие в него и идейно преданные, — как бы предвидя мои аргументы, добавил Алексин.