БП. Между прошлым и будущим. Книга 2 - Александр Половец

Когда ему было 77 лет (это мне рассказывала Маргарита Иосифовна), он уже был давно никем, она позвонила ему и поздравила с днем рождения, а он разрыдался и сказал: „Ну, наверное, не так уж ты на меня тогда обиделась“. Помнил. Все он помнил…

— К нему Эрнст Неизвестный приезжал на дачу, тоже простил его бесчинства на известной выставке в Москве, когда он с подначки советчиков орал на художников: „Пидарасы!“ И тогда — разрешите, Анатолий Георгиевич, — обратился я, — еще вопрос: а какую оценку вы сегодня дали бы Горбачеву, вернее — его деятельности на посту Генсека?

— Михаил Сергеевич, конечно, фигура — для занимающего эту должность. И я думаю, что он был полон добрых намерений, и что замыслы его были замечательными. Демократия, гласность — это не слова! Эта реальность пришла в Россию. А намерен ли он был сделать это? — да, он этого хотел и много раз говорил об этом.

Кстати, он очень уважительно относился к Евтушенко и, когда Жене приходилось трудно, а Горбачев в те времена был секретарем крайкома комсомола, — он его защищал. Конечно, он представить себе не мог того, что сейчас получилось. Я думаю, он хотел сохранить неограниченную власть Генерального секретаря ЦК КПСС, совместив ее с большей демократичностью, хотел добиться признания мировой общественности, — чего он и добился.

К сожалению, когда началось осуществление этой перестройки и когда выявились методы, которыми он ее осуществлял… — Алексин задумался, как бы подбирая правильные слова. — … Прежде всего — те, кого он привел с собой, и те, кому он доверил святое дело вести страну в направлении демократии. Когда он выбрал вице-президентом с третьего захода, вопреки мнению Верховного Совета, Геннадия Янаева… Тогда я понял — это всё!

— Но ведь был с ним и Яковлев, — а именно его называют идеологом перестройки, — не вполне принял я аргумент собеседника.

— Да, да, конечно… У меня с Александром Николаевичем очень хорошие отношения. Хотя он и был завотделом агитации и пропаганды ЦК, тем не менее, всегда от них отличался.

— Чем? — поинтересовался я.

— Тягой к демократизму и безусловным стремлением избавиться от всякой жесткости, от бестактного давления на деятелей культуры. Потому он и был отправлен как бы в ссылку — правда, в Канаду. Но все же — не в Магадан, как отец моей жены, например. Или все друзья нашего дома…

Горбачев от Александра Николаевича избавился, заменив его Лигачевым. Ну и кто же были потом в ГКЧП? Как раз те люди, которых он привел, — Язов, Крючков…

Наш дальнейший диалог, посвященный Горбачеву, звучал примерно так:

— Может он перепугался, что не туда идет? Тогда и эти назначения объяснимы, и более понятна его идея. Ведь и правда, мог же человек сообразить, что рубится не то что сук, на котором так удобно сидеть, но и ствол всего дерева. А этого он мог и не очень хотеть.

— Да, вероятно перепугался… Тот же Крючков — ведь он в 56-м в Венгрии участвовал в подавлении восстания. В общем, в результате, он сам окружил себя будущими членами ГКЧП. И однажды свершилось то, что свершилось… Но в то же время, я не могу не сказать, что он историческая личность и его имя будет безусловно и навсегда связано с демократическими устремлениями. Я с ним неоднократно встречался и даже книги ему дарил с автографами: в начале перестройки мы все распахнули свои сердца.

— Знаете, я несколько раз слушал его выступления. Пока он говорит — слушаешь его, долго слушаешь, а потом, когда он кончает свою речь, спрашиваешь себя — а что же он сказал? Мне на это как-то даже переводчицы жаловались. Как вы думаете, это у него намеренно или автоматически сложилась такая „партийная“, что ли, манера говорить?

— Я думаю, это нехватка культуры. Все его „начать“ и „углубить“…

— Вы говорите о речевой культуре или общей?

— Общей. Те же „начать“ и „углубить“ — я думаю, это не просто ударения… это где-то его уровень. Я очень благодарен Раисе Максимовне, она всегда ко мне сердечно относилась как к писателю и даже где-то о том написала. Вот в моей книге я вспомнил о некоторых просьбах ее, которые я не выполнил, потому что они были связаны с событиями в Вильнюсе.

Знаете, была такая история… Шел пленум Фонда культуры, надо сказать, она очень много сделала для этого Фонда, да и для культуры вообще. Она любила меценатство. И вдруг — меня ищут, я прихожу (а это было в Октябрьском зале Дома Союзов), она сидит печальная, как Ярославна на городской стене в опере „Князь Игорь“.

„Ой, как хорошо, что вас нашли! Только что выступил литовец — такая провокация, такая провокация. Вот, видите, стоит заяц“. Смотрю — на столе стоит копилка детская, в ней прорезь, ушастый заяц, встряхнул, и монетки внутри него зазвенели. „Выступил литовец, — продолжает она, — и сказал, чтобы я передала этого зайца Михаилу Сергеевичу. А это ребенок собрал деньги, чтобы Горбачев за них освободил вильнюсский телецентр от ОМОНА“.

Я говорю: „Вы знаете, Раиса Максимовна, мы с вами находимся в очень трагическом помещении“. — „А что такое?“ — „Вот здесь, в Октябрьском зале, проходили все процессы 1936-1938-х годов. И вот с этой трибуны, где я только что выступал, Вышинский Андрей Януарьевич произносил свои людоедские речи. А тут, где мы с вами сидим, сидели Бухарин, Радек и ждали своей судьбы, которая заранее была предрешена, естественно.“ — „Какой кошмар! Какой кошмар! Вы знаете, у меня тоже дядю… А у Михаила Сергеевича раскулачивали дедушку“. Я, между прочим, давно заметил, что у власть предержащих есть стремление показать, что они живут жизнью народа. Народ, мол, страдает — и они точно так же. Что они в страданиях вместе с народом.

Горбачева говорит мне: „Вот опять! Вы помните, как мы вырывали портреты маршалов из школьных учебников истории — и опять ребенка втравляют в политику!“. Я отвечаю ей: „Это, конечно, ужасно!“ — „Давайте же напишем с вами об этом статью“. Я говорю: „Давайте, Раиса Максимовна“.

Прихожу домой и моя жена (а Таня, она мудрей меня) говорит: „Толя, ты не должен этого делать!“ Я спрашиваю: „Почему?“ — „А почему ты пишешь статью с женой Генсека? Я знаю, что ты хорошо относишься к Михаилу Сергеевичу и к Раисе Максимовне, она звонила нам не раз. И все поймут, что это не она писала, а ты один“. Я говорю: „Что же делать? Я ей пообещал“. „Нужно написать так, чтобы она не могла это подписать“.

И я написал статью, но ни слова об ОМОНе, ни слова о мальчике из Вильнюса. Я написал только одно — „Оставьте детей в покое, их-то хоть не тащите в свои политические игры, пусть они занимаются играми детскими, а детство бывает раз в жизни“. Приношу к ее помощнику, замечательный человек, референт Геннадий Семенович Гусенков, знает пять языков, полиглот, интеллигент высшего класса. Прочитал он и говорит мне: знаете, Анатолий Георгиевич, это очень хорошая статья, ее завтра опубликуют в газете „Советская культура“, но Раиса Максимовна не сможет подписать это: видно, что она ее не писала».