А. С. Секретная миссия - Александр Бушков

Одним словом, состоялось решительное объяснение. Господин Штауэр категорически отказался участвовать в непонятной ему негоции. В конце концов, английский милорд был человеком здесь совершенно чужим, заезжим, и на него, если рассудить вдумчиво, не распространялись строгие правила чести касаемо карточных долгов. К тому же беспроигрышные три карты – о чем немец заявил англичанину в глаза – позволяют предположить, что проигрыш господина Штауэра был, как бы это помягче выразиться, следствием процессов, бесконечно далеких от игры случая…

Говоря все это, Штауэр недвусмысленно намекнул, что, учитывая те самые подозрения, получить с него долг по суду, то есть официальным образом, милорду будет крайне затруднительно. Он даже соглашался отдать некоторую сумму, которую был в состоянии выплатить без напряжения, – но их знакомство на этом должно было кончиться.

К некоторому его удивлению, милорд Гордон принял такие новости с поистине британской флегматичностью. Пожал плечами, улыбнулся и откланялся, напоследок любезным тоном попросив обращаться к нему в случае особенной нужды.

В ту же ночь немца схватило. Из-под кровати тянулись черные мохнатые руки, шарили, сдергивали одеяло, гардероб распахивался сам собой, и оттуда лезли бараньи головы с горящими глазами. Прибежавшая на вопли прислуга не обнаружила ничего постороннего в барской спальне – а после ее ухода вновь начались ужасы. Еще более разнообразные и пугающие. Так что глаз сомкнуть не удалось до утра. На другую ночь все повторилось, дополнившись сюрпризами в виде шлявшихся по спальне покойников, тошнотворно вонявших мертвечиной и норовивших сгрести в объятия, мохнатых существ непонятной породы, старательно вносивших свою лепту, а также черных собак и чего-то вовсе уж страшного, о чем немец и рассказывать не стал.

На третью ночь он сбежал в домик своей симпатии на Охте – но достало и там, после чего из дома он был изгнан задолго до рассвета – симпатия совершенно правильно расценила ночные ужасы как следствие визита к ней сердечного друга Готлиба, притащившего за собой эту нечисть.

Пробродив до рассвета по улицам, преследуемый очередными гостеньками из преисподней, Штауэр, сломленный, отправился к милорду. Тот встретил его как ни в чем не бывало, а выслушав рассказ о неприятностях, посоветовал, не мешкая, принести на него, милорда, жалобу в полицию и в суд.

Немец, конечно, хорошо понимал, что обращение его в помянутые учреждения кончится, к гадалке не ходи, заключением в смирительный дом. Положение обозначилось безвыходное, и он, скрепя сердце, согласился выполнить то, что от него прежде требовали, взяв с милорда клятвенное обещание, что тот после забудет о его существовании. Милорд обещал…

– Богом клянусь, чем угодно! – шепотом воззвал немец. – Все так и обстояло! Это – расплата за вольнодумство, господа, никогда не верил в чертей, они и нагрянули…

Пушкин молчал. Он не сомневался, что немец выложил чистую правду, что все рассказанное с ним произошло на самом деле – но ясности это в запутанную историю не прибавляло…

– Ну вот что, господин Штауэр, – сказал он сурово. – По ряду соображений истории вашей я верю. Можете убираться отсюда, но извольте хранить о происшедшем молчание до самой смерти. Потому что черт вас дернул впутаться в такие государственные секреты, о которых вы и представления не имеете…

Ловя его руку с явным намерением облобызать, немец затараторил что-то в том смысле, что он всю жизнь будете считать себя в неоплатном долгу перед «господином полковником», а уста его будут запечатаны печатью молчания на всю оставшуюся жизнь. Так и заявил, орясина, в этих именно выражениях – которые окончательно вывели Пушкина из себя.

– Прочь отсюда! – цыкнул он. – И чтоб я вас больше…

Господин Штауэр, не заставив себя упрашивать, кинулся из недостроенного дома, все еще бормоча слова благодарности, выскочил на улицу и припустил так, словно намеревался до наступления рассвета достичь Москвы. Заполошный топот моментально стих вдали.

Красовский перекрестился:

– Опять началось. Мало нам было весьегонской ведьмы, так еще английский чертов пастух объявился… Что решите, Александр Сергеич? Серебряные пульки у меня вообще-то припасены…

– А ну как не возьмет эту разновидность серебряная пуля? – спросил Тимоша дрожащим голосом. – Мало ли из каких он будет… По-хорошему, уйти бы подобру-поздорову, а утром призвать отца Никодима с соответствующим снаряжением…

Глава четвертая

Поэтический вечер на Васильевском

– Отец Никодим – человек, конечно, правильный, – согласился Красовский. – Один из немногих подлинных пастырей, кто меня примиряет с церковью, представленной, увы, теми попами, что более схожи с персонажами мужицких ядовитых сказок… Освятит на совесть, как из пушки жахнет… Только ведь, я так понимаю, нам нужно не прогнать этого… милорда, а докопаться до сути?

– Вот именно, прапорщик, – сказал Пушкин. – Судя по поведению, милорд наш менее всего напоминает классическую нечистую силу, коей по неведомому регламенту положено проваливаться сквозь землю с первым петушиным криком и расточаться в пар при виде креста… Навидался я, судари мои, в Европах созданий, на которых не окажет действия, пожалуй, и пожарная бочка, святой водой наполненная под пробку…

– А посему – на штурм? – понятливо предложил Красовский и принялся сноровисто выбивать из пистолетного ствола пулю с явным намерением заменить ее на серебряную.

– Удивляюсь я вашей безрассудности, господа… – заговорил Тимоша жалобным голосом.

– Дрожишь, – сказал Красовский, орудуя коротким шомполом и даже насвистывая.

– Дрожу! – согласился Тимоша. – Вызнавать, вынюхивать, уволенным за пьянство лакеем прикидываться, носиться по Петербургу ополоумевшим зайчиком, сведения собирая, – с полным нашим удовольствием, мы ж службу понимаем… А вот штурмовать этих самых, не к ночи буть помянуты – простите-с, боязно. Душа в пятках.

– Ладно, трусандецкая твоя душонка, – сказал отставной прапорщик, размеренными ударами шомпола заколотив в ствол сверкавшую в полумраке серебряную пулю и приготовившись проделать то же самое со вторым пистолетом. – Примостись где-нибудь в уголочке и наблюдай издали, как мы бьемся с нечистью, аки святые Георгии… Господи, прости ты меня за дурацкий мой язык, с кем дерзнул свою ничтожную персону сравнивать… Пойдемте, Александр Сергеич? – Он выглянул из-за угла и подался назад. – А этот-то до сих пор там… За деревом который… Бдит, поганец…

Пушкин выглянул. В самом деле, таившийся за деревом незнакомец пребывал на прежнем месте, с величайшим терпением наблюдая за домиком, – кажется, там светилась парочка окон, судя по слабому свету, видимому в узкие щели меж досками забора.

– Александр Сергеич, – сказал Красовский решительно. – Военный опыт учит, что негоже оставлять в тылу как врага… так и неизвестную опасность. Возьмем сначала этого молодчика под белы ручки и попытаем, кто таков?

Пушкин ответил задумчиво:

– Коли уж он, укрываясь, следит за милордом, нам он не враг…

– Как знать, сударь мой, как знать… Враг твоего врага еще не становится всенепременно твоим другом… А впрочем, вот вам простой способ проверить – взять и порасспросить…

– Резонно, – сказал Пушкин. – Вы заходите со стороны Гавани, я пойду аллеей…

– Слушаюсь, – по привычке ответил Красовский, пригибаясь, перебежал на цыпочках широкий пустырь, скудно освещенный половинкой луны, исчез в темноте. Пушкин двинулся в намеченном направлении, так же бесшумно перебегая от дерева к дереву, зорко следя за окружающим, чтобы не наткнуться на возможных сотоварищей неизвестного. Он чувствовал себя легким, как во сне, удивительная раскованность и воодушевление переполняли душу – бывают такие ощущения у человека, идущего по спящему городу к одному ему ведомой цели…

Вскоре он оказался за деревом, соседним с тем, что служило укрытием неизвестному. Тот в расслабленной позе прижался к стволу, держа дулом вверх короткий жилетный пистолет. Держал оружие уверенно, сноровисто. «А молодчик не из тюфяков, – подумал Пушкин мимоходом. – Пальцем спуск с обратной стороны подпирает, чтобы не пальнуть ненароком, ведь курок взведен на два щелчка…»

Сбоку возник Красовский, оба они кинулись на застигнутого врасплох неизвестного и свалили его наземь, выкрутив пистолет из руки. Ошеломленный внезапный нападением пленник не сопротивлялся, да и не особенно силен был, по первым впечатлениям, щупл, молод…

– Тьфу ты! – вырвалось у Пушкина.

Перед ним был не кто иной, как прибывший из Америки молодой человек по имени Эдгар Аллан По – варварские все же имена у этих заокеанских жителей, непривычно звучащие для привыкшего к мелодичности русского уха…