Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Слава Бродский

Двенадцать человек из тех самых людей, трудами которых мы живем, тех самых, которых мы всеми силами развращали и развращаем, начиная от яда водки и до той ужасной лжи веры, в которую мы не верим, но которую стараемся всеми силами внушить им, — двенадцать таких людей задушены веревками теми самыми людьми, которых они кормят, и одевают, и обстраивают и которые развращали и развращают их».

Разбойное нападение – ничто, это же люди, которые «нас кормят и одевают»! Маркиз де Кюстин, который, возможно, был доступен Толстому по-французски, описывает дикие зверства крестьян во время восстаний и разгрома усадеб, но нашему великому автору до этого нет дела. Дальше – больше:

«Перебить крупных землевладельцев для того, чтобы завладеть их землями, представляется теперь многим людям самым верным разрешением земельного вопроса».

И он смеет это писать в разгар усилий Столыпина дать крестьянам реальное землевладение! И дальше:

«Вы говорите, что это единственное средство успокоения народа и погашения революции, но ведь это явная неправда. Очевидно, что, не удовлетворяя требованиям самой первобытной справедливости всего русского земледельческого народа: уничтожения земельной собственности, а напротив, утверждая ее и всячески раздражая народ и тех легкомысленных озлобленных людей, которые начали насильническую борьбу с вами, вы не можете успокоить людей, мучая их, терзая, ссылая, заточая, вешая детей и женщин».

Вешали детей? В царское время?

О революционерах и их опасности:

«Вы говорите: “Начали не мы, а революционеры, а ужасные злодейства революционеров могут быть подавлены только твердыми (вы так называете ваши злодейства), твердыми мерами правительства”.

Вы говорите, что совершаемые революционерами злодейства ужасны.

Я не спорю и прибавлю к этому еще и то, что дела их, кроме того что ужасны, еще так же глупы и так же бьют мимо цели, как и ваши дела. Но как ни ужасны и ни глупы их дела: все эти бомбы и подкопы, и все эти отвратительные убийства и грабежи денег, – все эти дела далеко не достигают преступности и глупости дел, совершаемых вами».

Пожил бы батюшка еще с десяток лет, что бы он сказал? И теперь понятно, почему «Пугачев, вышедший из университета», назвал его «зеркалом русской революции» (я статью Ленина не читал – использую только название): Толстой своим огромным авторитетом ослабил сопротивление бандитской революции и помог – посмертно – ей выиграть. И колхозы – абсолютно антистолыпинское начинание – можно считать и его идейным наследием.

В моральном отношении он мне не учитель – для этого у меня были родители. Его фраза «Царство Б-жие внутри нас» ничем не значительнее более раннего афоризма Святого Августина: «Полюби Бога и делай что хочешь», или Гилеля: «Не делай ближнему, чего не пожелаешь себе. В этом вся Тора», или просто указания Торы, что человек создан по образу и подобию Б-жьему.

Писатель – гениальный, читать его очень интересно. И переходя к нему как к писателю, рассмотрим другую проблему, поставленную в комментируемой статье: Ростовы или Болконские? Проф. Бормашенко пишет:

«Невозможность одновременно “быть” и “мыслить” Толстой осознал задолго до “поворота”, уже в “Войне и мире”: “Перед нами две семьи: семья Болконских и семья Ростовых. В первой идет напряженная духовная работа… Напротив, в семье Ростовых никто никогда не мыслит, там даже и думают время от времени. Граф Илья Андреевич между охотой и картами занят диковинной стерлядью для обеда в Английском клубе... У Наташи не выходят из головы, сменяя друг друга, куклы, танцовщик Дюпор, сольфеджи и пеленки. У Ростовых нет почти другой жизни, кроме материальной.

И что же? Ростовы все счастливы, они блаженствуют от вступления в жизнь до ее последней минуты… Напротив, Болконские все несчастны”».

Прежде всего, так ли уж нереально совмещение мысли и счастливого бытия? В России, возможно, это было так. Но разве большинство читателей – писателей, которые эмигрировали и которые мыслят, живут так уж плохо? Что дала людям «напряженная духовная работа» семьи Болконских, не очень сердечных в своих личных отношениях? В описании же жизни Ростовых Эдуардом Бормашенко мне представляется очень важным слово «почти», которое я выделил жирным шрифтом в тексте автора. Есть разные виды духовной жизни, и радостные, теплые семейные отношения – несомненно, одно из проявлений высокой духовности.

Другая – философская, религиозная, естественно-научная – жизнь ценна сама по себе как способ познания, участия в Б-жественном творении, как способ отличения человека от животного, но она недоступна всем, и не нужно, чтобы ею занимались все. Но чуть ли не половина духовной жизни посвящена политическому переустройству общества для конечного материального блага – утопии и действия Платона, Сен-Симона, Кампанеллы, Маркса, Пол Пота (даже его!) были направлены на то, чтобы когда-нибудь обеспечить всех людей «по их потребностям» «диковинной стерлядью» графа Ильи Андреевича (не брезгуя стерлядью для себя в их нынешней жизни). Так что у нас нет причины осуждать Ростовых только за то, что они хорошо, весело, дружно живут и при этом неплохо едят. При выборе – Ростовы или Болконские? – я отдаю предпочтение образу жизни Ростовых.

Если мне позволят обратиться к другому автору, то на вопрос – Фамусов или Чацкий? – я отвечу: Фамусов. Его можно принять за пародию враждебного сатирика на Ростовых. Служака, обеспечен, хлебосолен, добродушен. Вначале радостно встречает дальнего родственника Чацкого:

«Здорово, друг, здорово, брат, здорово!»

Чацкий, казалось бы, влюблен в дочку и ни о чем другом вначале говорить не хочет. Что ж, Фамусов ему даже помогает:

«Скажи, тебе понравилась она? Обрыскал свет; не хочешь ли жениться?»

И первое хамство гостя: «А вам на что?» Но все-таки:

«Пусть я посватаюсь, вы что бы мне сказали?»

Ответ Фамусова – почти твердое «Да». Но как отец в любой стране того еще нефеминистского времени, он хочет быть уверен, что дочь за таким мужем не пропадет:

«Сказал бы я, во-первых: не блажи,

Именьем, брат, не управляй оплошно,

А главное, поди-тка послужи».

Совершенно разумные требования. Согласись Чацкий, Фамусов не заставил бы его ждать семь лет, как Лаван Иакова, помог бы со службой и отдал бы Софью. Но не таков наш герой – он парирует:

«Служить бы рад, прислуживаться тошно».

(Одна знакомая, прочитав предположение о другом ответе Чацкого, насмешливо заметила, что тогда не было бы прекрасной комедии. Она права. Но, возможно, и революции не было бы?)

Дорогие читатели, в большинстве вашей прошлой и настоящей жизни – служивые люди, каким и Грибоедов был, вам импонирует эта мысль? Зная, что папу, маму и начальство себе не выбирают, не случалось ли нам идти на компромиссы, которые строгий Чацкий назвал бы прислуживанием? Правда, Грибоедов не для того писал комедию, чтобы стать апологетом Фамусова, а потому тут же приводит пример неприемлемого прислуживания:

«А? как по-вашему? по-нашему — смышлен.

Упал он больно, встал здорово».

Но в реальной жизни такого глупого прислуживания не требовалось даже в царской России. (Скорее, как у Шварца: «Ваше Величество, я – старый человек, мне бояться нечего, только от меня вы можете услышать всю правду, как есть: Вы – самый великий человек на свете!»)

Но Чацкий просто не знает, как служить, как управлять имением, только – как «блажить» да жить на доходы от имения, пока не кончились. Тут же отбросив Соню пустоватому Молчалину (Это жених? С ее точки зрения? Фамусова? Не смешите!), он начинает самозванное обличение общества и гостей («А судьи кто?»), но быстро освобождает общество от своего присутствия драматическим выходом «Карету мне! Карету!» (которая у него, конечно, есть и которую этому проповеднику «свободной мысли» подадут слуги Фамусова, почтительно открыв перед ним дверцу).

Кто таков Чацкий? «Лишний человек», особенность которого, по словам Герцена, состоит «не только в том, что он никогда не становится на сторону правительства, но и в том, что он никогда не умеет встать на сторону народа»? По-моему, не лишний, а несостоятельный. В службе, управлении, отношениях с обществом и – с женщинами, поэтому за Сонечку и не борется.

Будоража мозги, а затем убегая в карету, он удобряет почву для революционеров. (И Толстой с его побегом из Ясной Поляны будоражит и сбегает.) Революционерам Софья Павловна уже не нужна, ибо борьба порой заменяет им секс. Ленин и Гитлер, кажется, тоже не были заинтересованы в женщинах (Сталин, вроде бы, был поздоровее – но только в этом отношении).