Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Слава Бродский

Закончился ли? Только в Советском Союзе и странах Восточной Европы. Потому что в Китае еще почти четверть века будет зверствовать Мао, и через 22 года власть в Камбодже захватит Пол Пот, который за четыре года замучит почти треть населения страны.

Закончился ли? Скоро сказка сказывается... После освобождения врачей заключенные и ссыльные стали забрасывать правительство просьбами о пересмотре их дел только для того, чтобы в течение еще около полугода получать стандартные ответы сталинского времени: «Вы осуждены правильно». Наш отец не верит и писать отказывается. Геллер и Некрич [32] сообщили, что за весь 1953 год были освобождены около четырех тысяч человек.

Сколько их! Куда их гонят?

Что так жалобно поют?

                                   А.Пушкин

Сколько их? В те времена никто из нас не знал. Папа как-то сказал, что, по слухам, было посажено около трех миллионов. Ни ХХ, ни ХХII съезды партии цифр не дали. У меня была коллега, еврейка, верноподданная коммунистка, которой я после ХХII съезда (1961 года) ляпнул цифру в три миллиона. Она взорвалась:

«Как вы смеете так клеветать?! Это были ужасные годы, страшные репрессии, они коснулись десятков тысяч невинных людей! Я даже могу себе представить, что их было сто тысяч. Но как вы смеете даже думать о трех миллионах?!»

Сегодня мы знаем, что подлинная цифра относится к трем миллионам почти так же, как три миллиона относились к ста тысячам. В одном только 1952 году Сталин держал в лагерях около 12 миллионов человек [33]. Американский профессор Рудольф Раммель, главный исследователь того, что он назвал словом «демоцид» для массовых убийств населения своим правительством, оценивает жертвы в СССР в период с 1917-го по 1987 год в 62 миллиона [34] – по-видимому, включая сюда и жертвы украинского Голодомора, и гибель гражданского населения во время войны. Энн Эпельбаум [35] говорит о 25 миллионах, прошедших только через лагеря и ссылки в период с 1929-го по 1953 год. А ведь у всех этих людей были семьи! Посещая отца в сибирской ссылке, я видел все возможные категории homo sapiens: пол – мужчины и женщины; возраст – от 18 до 70; национальность – русские, евреи, немцы Поволжья, турок, китаец; род занятий – рабочие, крестьяне, врачи, учителя, политики, инженеры, актер; партийные и беспартийные; религиозные и атеисты, – все виды человеческой трагедии были там, как в Ноевом ковчеге. Ни одна группа не была пощажена. Ничего даже близкого к этому предыдущая история человечества не знала. Отец однажды сказал: «Идя по дороге, я был сбит случайной машиной». Но я думаю, что все поколение наших дедов и родителей было раздавлено как бы асфальтовым катком. А то, что потом происходило в Китае и Камбодже, дает основание сказать, что никакая чума не могла сравниться с тем бедствием, которое представлял собой коммунизм. Вопрос: почему? Трудно дать рациональный ответ. Первое, что приходит на ум, – экономическая причина, почти даровой рабский труд при неограниченном снабжении новыми рабами. Но для этого не нужно было так много расстрелов. Есть мнение, что производительность нерабского труда даже в строительстве и промышленности была выше, чем она была в лагерях. А раскулачивание и возвращение крепостного права в форме самой жесткой барщины привело к тому, что Россия – до революции житница Европы – превратилась в голодный континент и на многие послесталинские годы.

Другая причина – полный контроль каждого угла каждой квартиры любой отдаленной части империи, чтобы люди чувствовали, что за ними наблюдают в самые интимные моменты их жизни. Но почему был нужен контроль такой тотальности? Разве не было в истории других жестких диктаторов – например, Нерон, Генрих VIII, Людовик XIV, – которые имели полную власть, но все-таки оставляли что-то для частной жизни граждан? И почему бы стал Сталин репрессировать лучшее офицерство?

Я думаю, что главная причина – третья: поставленная задача утопического социального переворота, которым была идея коммунизма, шедшая вразрез с человеческой природой. Для кооперации населения нужно было так его запугать, чтобы оно не смело и рта открыть, что бы с ним ни делали, превратить его в то, что позднее стали именовать «homo soveticus». Отец сказал: «В 1912 году был Ленский расстрел, погибло около 300 человек, и с этого началась революционная ситуация. Царь не понимал того, что понял Сталин: если расстреливают не 300, а 300 тысяч человек, все тихо, никакой революционной ситуации». Офицеров надо было репрессировать, чтобы они и думать не могли о военном перевороте. Пол Пот, после взятия Пном-Пеня, приказал населению полностью очистить город в течение 72 часов – пешком, со стариками, детьми, больными. Как такой страшный приказ мог быть выполнен, если бы войска красных кхмеров не применяли массовый расстрел при малейшем неподчинении? А сделано это было якобы для того, чтобы построить в Камбодже «национальное сообщество согласия, которое будет основано на равенстве и демократии, отсутствии эксплуататоров и эксплуатируемых, богатых и бедных, где все будут трудиться» [36].

В СССР понадобится невиданное мужество Хрущева, чтобы осуществить второе глубокое отступление власти – десталинизацию с полным роспуском лагерей, отменой ссылки и реабилитациями. Ведь такая полнота процесса не была само собой разумеющейся. В 1957 году Хрущев почти проиграл тем, кого после этого стали именовать «антипартийной группой»: «в июне 1957 года в ходе продолжавшегося четыре дня заседания Президиума ЦК КПСС было принято решение об освобождении Н. С. Хрущева от обязанностей первого секретаря ЦК КПСС» [37]. Сторонники Хрущева сумели добиться созыва Пленума ЦК, где ему с трудом удалось победить. Если бы вместо Хрущева к верховной власти вернулся Маленков или ее получил бы Молотов, я совсем не уверен, что роспуск лагерей не был бы остановлен. У них не было острой политической необходимости для такого полного отказа от прошлого, для пересмотра миллионов дел, реабилитации и извинения. Они могли ограничиться амнистией и сказать, что «гуманная» советская власть решила «простить». После Хрущева власть будет постепенно смягчаться и отступать, но ее третьим тотальным отступлением будет уже распад Советского Союза.

Жаль, что низкая личная культура и развращение почти неограниченной властью, которой Хрущев впоследствии добился, привели к образу, искусно выраженному Эрнстом Неизвестным в памятнике, в котором символически перемежаются слои белого и черного мрамора. У послесталинского Хрущева – по его характеру – были предпосылки заслужить больше белизны...

 От 4 апреля до конца лета

Простоватая учительница географии мгновенно вернула мне свое расположение. Она была не антисемиткой, а просто еще одной софьей петровной, мастерски описанной Лидией Чуковской.

В период после 4 апреля и до 1 июня, кроме общего улучшения атмосферы да пятерки по географии в моем табеле, не было не было основания похвастать еще каким-то конкретным улучшением. Кончился учебный год, и я в третий раз поехал к папе в Большую Мурту.

Я довольно подробно писал о Мурте в статье «Трое из раздавленного поколения» [38], напечатанной в «Еврейской старине» в 2009 году. Здесь же напишу об отдельных людях.

В первые два года автобусы в Мурту из Красноярска не ходили, и поехать, чтобы встретить меня, папа не мог – он не имел права удаляться от места ссылки больше чем на 25 км. Он работал слесарем на автобазе (называемой «авто-ротой») и договаривался, чтобы меня забирали – а потом отвозили обратно – грузовики базы, постоянно курси-ровавшие в город.  Дорога в 110 км занимала 4 часа в сухую погоду и 6 часов – в дождь, и трястись и мокнуть в кузове было не самым большим удовольствием. В 1953 году пустили автобус, я пришел на автовокзал и, становясь в небольшую очередь, спросил, здесь ли берут билеты в Мурту. Полноватый высокий мужчина лет пятидесяти подтвердил и спросил, к кому я еду. «К отцу». – «А кто Ваш отец?» – «Рабинович». – «Меер Лазаревич?» Я тут же оказался окруженным теплом и заботой. Фамилия мужчины была Гальперин, и я удивился, что я его не знаю. «Я только недавно прибыл в ссылку из лагеря», – объяснил Гальперин.

Приехав в Мурту, я узнал, что он был не единственным «новичком». Совершенно злостной была высылка дочерей арестованного московского врача Полонского – Лены и Маши, – потому что какому-то майору МГБ приглянулась их квартира. 18-летняя Маша была самой младшей из сосланных, она была всего на два года старше меня. Нередко, когда я проходил мимо, сестры сидели у окна, и мы обменивались приветствиями. Гальперин заботился о девочках.

Новым был и Моисей Ефимович Кобрин, близкий сотрудник Орджоникидзе, отсидевший 15 лет и только сейчас «освобожденный» в ссылку. Он быстро подружился с папой и Раисой Александровной Рубинштейн, а после освобождения и возвращения в Москву все трое остались близкими  друзьями до конца жизни. Мы легко сошлись с ним, и я нередко вышагивал около двух километров к его дому, чтобы погулять и побеседовать.