Страницы Миллбурнского клуба, 3 - Слава Бродский

Птичьих песен распознаватель

Птичьих песенок распознавателя

зебро-финчиками поил,

цепью Марковской перехваченный,

сам, как финчик, в той клетке был.

Зебро-финчики – все красавчики,

пели песенки cразу со сна,

австралийские в перышках мячики,

пестрым зябликам нашим родня.

Ручейками журчали их песенки,

зебро-финчики – не соловьи –

запечатали в нуклеи-вишенки

десять ноток – Поэму Любви:

     Буря ли, гром,

     дерево – дом,

     птичья семья,

     песня своя

     в нем –

     выученная птенцом

     рядом с отцом.

(В клетке, где жизнь колесом,

пташкою вспомнишь свой дом?..)

В том подвале, где пели-скакали

с электродами в нуклеях,

что нейронов их вспышки считали

(а мечты их на воле гуляли)

и все песенки расщепляли

в полу-Марковских скрытых цепях.

Райским садом цвела лаборатория:

пол-китайца, румын да индус, –

отгадай-ка силлабу повторную,

на полу прямо спящий француз

из Бордо –  а ты думал, откуда? –

потрошил бедным пташкам мозги,

не мечтая понять это чудо,

в микроскоп измерял «что – откуда»,

на свои примеряя с тоски...

А китаец веселый повесился, –

электродики птичкам вживлял, –

лабораторный, скажу, был он Мессия, –

в клетке – Кливленде отскакал,

поступивши в ординатуру –

с птичек денежек не настричь...

Позабыть бы всю эту натуру –

рассчитал всё! Но пташку – дуру,

душу – птичку, ее как постичь?

...Прилетел он в Hyde Park из Бразилии,

в Сан Пауло с Тайваня приплыв,

жизнь в Чикаго искал без насилия,

что-то птичье в нем полюбив

(приговаривал часто: «silly»,

свой китайский давно позабыв).

Мой бедный Альберт Йю,

тебя как оживлю?

Повесился зачем ты, дурачина?

Какая в том была причина?

Америку мечтавший покорить,

в Кливленде, мрачном,

бросил землю рыть...

Практичный, по-китайски прост,

свой бросил, не достроив, мост,

забыв американскую мечту,

под жизнь китайскую свою –

подвел черту.

Мой бедный Альберт Йю,

тебя как оживлю?

Пойдем с тобою сразу в «Sammy»[42],

закажешь там свои hot-dogs

(ты, может быть, дружил не с теми?),

штук семь положат тебе в box,

с пакетом сладенькой горчицы

(как зебро-финчей ты любил...),

и ты друзей всех вспомнишь лица

(или ни с кем ты не дружил?..).

И вот горчицу съев свою,

поет нам песню Альберт Йю:

«Я птиц своих не убиваю...

Я электроды им вживляю

и вместе c ними я пою».

...Так сидим и поем с ним на жердочке,

с электродами в птичьих мозгах,

но не чувствуем их ни чуточки,

позакованные в Цепях.

Pearl River

Жемчужная речка, «перловая»,

впадала в озеро Тэппан, –

в какой трубе журчишь теперь, бедовая, –

названье городка – обман!?

Парят орлы – а может, и стервятники

индюшечные, с красной головой...

Через стекло косятся, как привратники:

консьерж – индюшка – «коп» – городовой!

...И дождь идет, и небо все заоблачено,

с Гудзона дуют ветры третий  день:

«Blue Hill!» – стеклянная коробочка,

я  на двадцатом этаже, как пень,

сижу, мой «персик» речкой смылся

под землю (?), мне ни слова не сказав...

Нет, мне Москва давно уже не снится,

здесь тоже каждый третий – волкодав!..

Холм голубой? – сегодня здесь все серое

до горизонта – вот и вспомнилась Москва:

Чертей ли жарят? – в ланч запахло серою –

иль перс из речки квакает: «ква-ква»?..

                                              Pearl River, NY 2008

Страхи серые за мной бегают

Страхи серые за мной бегают,

мне в Нью-Йорке уснуть не дают,

мышью серою да за белою,

под подушкою душу скребут.

Страхи серые – мыши белые,

отпустите вы душу мою,

не грызите, как яблочко спелое, –

я вам песенку лучше спою.

Отпустите девчонку несчастную,

в рваном платьице, душу мою,

чтоб проснулась принцессой прекрасною,

жизнь которой не загублю.

Перестану терзать ее, мучать,

из темницы на белый свет

отпущу, так, на всякий случай,

пташкой светлой пропеть Завет.

Зажигая Ханукию

Я в Орше не был никогда,

на родине отца,

и не узнаю до конца,

какая там вода,

какой там воздух и трава,

деревья как растут –

«еврейская  ведь  голова»:

       Сегодня,

        Здесь

          и

        Тут!

А что же было там, вчера,

где вся его родня?

Лишь фотография одна:

отец, его сестра,

еще сестра, ее семья...

– Убили немцы их... –

И голос стал его так тих,

молчим с ним, он и я.

– Там не осталось никого,

их не найти могил...

Стволом в меня  пустое «О» –

– Их Гитлер всех убил...

Как хлеб пекли они, мацу,

и кто был их раввин, –

я не узнаю  ( всё к лицу?) –

оставшийся один.

Недели первые войны –

сирены  слышишь  вой?

И в эшелоне том одни –

еще нас нет с тобой...

На блеклом фото –  кто они –

из довоенной дали?

Оборваны их были дни,

их, – скажешь, –

            мы не знали?!

Меноры фитилькам сродни –

Из пепла к нам воззвали...

Профессора – профессоришки

Профессора – профессоришки,

ни дня не могут жить без книжки,

листают их хвостом, как мышки,

ну где б стянуть еще муслишки,

чтоб сшить кафтанчик, как у Тришки...

Кто скажет, что они воришки?

Висят без жизни их х-ишки,

но снятся все равно «иришки»,

и суетятся, как мальчишки,

считая фишки...

Ни дна им нету, ни покрышки,

ни «вышки».

Ключ зажигания

Не попал ты ключом в зажигание,

ты машину свою не завел –

как томительно ожидание,

не секунды – в нем годы провел!..

Зря не рви на себя сцепление

и ногою на газ не дави,

если юношеское томление,

как огонь, полыхает в крови...

Но ни с места: торчит, как мертвая!

Ты механику не звони –

как гоняли! – все шины стертые...

В зад со злости ногой ее пни!

Но напрасны твои страдания –

рано тачку в утиль сдавать, –

ключик твой не попал в зажигание:

не машину бы – ключ поменять...

Застойные – застольные

Все, помнишь, было в кружеве

на улице Кутузова,

все было  ненарошно

в лесу на Молодежной,

и мы, как «принцы датские»,

сидели там в Крылатском,

в те времена застойные,

застольные – запойные,

считали мы запчасти...

Ах, где оно, то «Счастье»?

Гадали: «Быть – не быть:

в Америку уплыть?»

Америка, Америка –

«Гамлета истерика?»

С кем слово там сказать,

прослышать – не понять.

...Все, помнишь, было... в кружеве

на улице Кутузова,

никто в нас не стрелял,

никто нас не взрывал.

...Стояла в омуте вода –

Страна валилась в никуда

Трамвай гремел по Краснобогатырской

Трамвай гремел по Краснобогатырской,

по старой, по булыжной мостовой...

Кремлевско-перекроечнo-батыйский

уродец дикий плыл над головой.

К отцу и к тетке Фане, в ту клетушку,

в хламиду на девятом  этаже,

влетал, гремя, пуляя, как из пушки,

на Краснобогатырском рубеже,

в тот лифт, записанный весь «надписью скоромной»,