В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых - Варвара Головина

Но вернусь к моим личным впечатлениям. По случайности я обедала в тот день в Смольном институте и была очень удивлена, когда моя коляска приехала за мной раньше назначенного времени.

От своего слуги, побледневшего от страха, я узнала о случившемся.

— Никто из Царской семьи не, пострадал, — сказал он, — но мне навстречу погнались тридцать фургонов, переполненных мертвыми и ранеными.

Я бросилась в коляску и велела ехать во дворец к Салтыковскому подъезду. Подлинное бедствие открылось перед моим взором. Полуосвещенный вестибюль был переполнен военными и штатскими. Все были неподвижны и подавлены. Через разбитые стекла проникал ледяной холод — было семнадцать градусов, но густой дым, перемешанный с ужасным запахом серы и пыли, не рассеивался.

Я с трудом пробралась через толпу в приемную Великой княжны Марии Александровны, жившей в первом этаже. Я нашла там послов Германии и Англии Швейница и лорда Дюферена, прибывших поздравить Императора с избавлением от опасности. Первый, бывший военный, много лет прослуживший в России, пользовался особым расположением наших Государей. Он не мог в эти минуты сдержать слез. Оба они посоветовались со мной, не будет ли их визит сочтен неуместным. Я велела объявить о них немедленно и позже узнала, что и тот и другой поцеловали руку Государя.

Я собиралась на званый вечер и зашла к Антуанетте Блудовой: ее комнаты выходили в разрушенный коридор, посреди которого образовалась огромная дыра, у нее тоже было все перевернуто. Обои разодраны, пол усыпан кусками штукатурки, обвалившейся с потолка, но и здесь повреждения были меньше, чем можно было ожидать из-за близости того места, где произошел взрыв. Антуанетта выглядела спокойной. Катастрофа застала ее в тот момент, когда она возвращалась от исповеди, готовясь к завтрашнему причастию. Эта молитвенная и набожная душа заботилась только о других, и Великий князь Владимир Александрович сказал мне мосле, что тоже был поражен ее спокойствием, тогда как было бы очень естественно растеряться от потрясения.

Немного успокоившись, я поднялась к себе, чтобы передохнуть после стольких впечатлений. Салтыковекая лестница была в том же беспорядке и разорении, что и вестибюль: окна выбиты, ковры сдвинуты, а воздух, по мере того как поднимались пыль и гарь, становился все более удушливым. Когда я вошла в гостиную Великой княжны Марии Александровны, там уже собралась в полном составе вся Царская семья. Я приблизилась к Государю и пожала ему руку, будучи не в силах вымолвить ни слова.

Он был очень серьезен, очень бледен, впрочем, как и все остальные. Вечер прошел тягостно. Все говорили вполголоса, словно в присутствии больного. Государь, по обыкновению, сел за ломберный столик, но то и дело поднимался и шел посмотреть, что происходило на месте катастрофы, или посылал гуда сыновей.

Тем временем во Дворцовом дворике разгребали груду камней, под которыми оказались погребенными несчастные жертвы этого неслыханного злодеяния. Страшная работа завершилась только в час ночи, из-под обломков было извлечено тринадцать трупов. Всего было ранено пятьдесят семь солдат. Некоторые умерли от ран, но, слава Богу, большинство выжило.

Я слышала, как Государь приказал графу Адлербергу представить на следующий день список вдов и детей этих несчастных. Когда он удалился, мы еще оставались некоторое время вместе, несмотря на поздний час. Великий князь Наследник был в состоянии крайнего нервного возбуждения. Обращаясь ко мне, он сказал, что прежде всего Государь должен немедленно покинуть мерзкий Зимний дворец.

— Но это походило бы на бегство. Ваше Высочество, — ответила я, несколько удивленная его словами.

— Не важно, — возразил он, — все лучше, чем оставаться здесь.

После ухода Наследника с супругой подали ужин, к которому никто не притронулся, но желания идти спать тоже ни у кого не было, и разговоры вокруг горестных событий не прекращались.

Из всех этих разговоров я вспоминаю, что Великий князь Алексей Александрович говорил о графе Лорис-Меликове как о человеке крайне необходимом в подобных обстоятельствах. Мы знали его только по его военной славе на Кавказе, а также в связи с шумом вокруг его имени, когда он был назначен генерал-губернатором в Харькове и послан в Астрахань (Ветлянку) на борьбу с чумой, которая невесть каким образом привиделась нашему знаменитому Боткину, — все оказалось выдумкой.

Никто из нас тогда не придал большого значения словам Великого князя; как же я была удивлена, когда через несколько дней узнала, что граф Лорис назначен генерал-губернатором Петербурга вместо генерала Гурко. Сказать точнее, ему предоставили исключительное положение, наделив почти неограниченной властью, за что он вскоре получил прозвище Диктатор. Публика дала ему это звание наполовину в шутку, наполовину всерьез, а спустя дна месяца он стал министром внутренних дел с особыми полномочиями.

Я слышала от принца Александра Гессенского (брата Государыни), что Государь неохотно согласился на учреждение беспрецедентного поста, но ему пришлось уступить настояниям сыновей и давлению обстоятельств.

Настаивали на том, что следует укрепить правительственную машину, поставить во главе ее энергичного и умного человека, который сможет добиваться принятия общих мер, затрудненных отсутствием единого центра.

Этот план был одобрен одними и сильно обруган другими. Высокие чиновники, особенно министры, подчинились ему с плохо скрываемой яростью. Этот чужак, выросший за одну ночь, как гриб, не мог им понравиться.

Прошло три месяца. Казалось, граф Лорис приобрел все симпатии Государя и сумел сделаться популярным в массах, но многочисленный легион его видимых и невидимых врагов не уменьшался.

Смею думать, что столь стремительно снискал он милость у своего повелителя благодаря чисто психологической причине, независимой от его индивидуальных качеств. Поглощенный личными заботами, не имеющими никакого отношения к делам страны. Государь неизбежно должен был ощущать себя счастливым, переложив на кого-нибудь основную тяжесть своего бремени. Впрочем, Лорис был человеком тонким, приятным, вкрадчивым, тактичным, но не внушающим, на мой взгляд, доверия. Его армянское происхождение почти вменялось ему в вину его хулителями. Внешне он представлял собой резко выраженный восточный тап — своей худобой, чрезвычайной бледностью и носом с горбинкой он напоминал больного грифа. Всесилие этого человека в ту пору было так велико, что хотелось бы видеть в нем все таланты и добродетели для блага управляемой им страны. Так, я с удовлетворением отметила, что Лорис абсолютно честен и бескорыстен в денежном вопросе. Пусть это будет ему похвалой! Что касается честолюбия, оно выглядывало у него из каждой поры, каждой черточки лица. Никто не оспаривает его храбрости и военного гения, но его обвиняют в том, что он совершенно несведущ в делах гражданского административного управления, но медь и дела, переданные в его руки, так сложны и так нынче расстроены. Лишь бы он не поступил с Россией, словно ребенок, разбирающий часы, желая, чтобы они пошли.