Гунны - Томас Костейн

— Он действительно придает мне мужества, Если ты вновь увидишь этого человека, поблагодари его за меня.

Ивар отвел Николана в сторону.

— Из-за этих слухов Ранно попытается как можно быстрее провести слушания, — прошептал он. — Я переговорил с Ослау, но он успокоил меня, сказав: «Процесс веду я».

Едва он произнес эти слова, как в комнату вошел Оратор Ферма, в приличествующем случаю традиционном красновато-коричневом наряде, нечто среднем между римскими туникой и тогой, с широкими рукавами, расшитыми синим и желтым. На пряжке ремня сияла золотом лошадиная голова.

Шапки не полагалось и длинные седые волосы Ослау свободно падали ему на плечи.

— Сын мой, — обратился он к Николану, — мы начинаем через несколько минут. Ты хочешь мне что-нибудь сказать?

Николана внезапно охватила злость.

— Мне есть что сказать, господин мой Ослау. Почему эти люди, мои соотечественники, так ненавидят меня? В то черное утро, когда убили моего отца, никто не пришел к нему на помощь. Никто и пальцем не пошевельнул, чтобы узнать, что случилось с моей матерью и со мной. Один из наших соседей пошел на сделку с убийцами, чтобы заполучить наши земли. Его бесчестный сын сохранил эти земли за собой, оставив меня нищим. Другие наши соседи, похоже, растащили все, что могли найти в нашем доме.

— Да, — кивнул Ослау, — это так.

— А теперь, — Николан возвысил голос, — они собрались все, чтобы услышать, как на меня возводит напраслину этот честолюбивый трус. Тот самый человек, который по-прежнему держится за мою землю. Они верят его лживым утверждениям и надеются, что меня признают виновным.

Повисшую в комнате тишину нарушил Оратор.

— Николан Ильдербурф, я полагал необходимым поднять сегодня все эти вопросы. И я гарантирую, что ты получишь возможность сказать им все то, что выплеснул сейчас на меня. Но я хочу дать тебе совет, сын моего близкого друга. Пусть в твоем голосе не будет горечи. Говори с достоинством, убедительно, не давай эмоциям перехлестывать через край.

— Это мудрый совет, — после короткого раздумья ответил Николан. — И у меня есть еще один вопрос. Я знаю, что наказание признанному виновным — смерть. Если Ферма вынесет решение не в мою пользу, останется ли у меня выбор… как умереть?

Старик помрачнел.

— В этом случае за тобой останется право броситься на свой меч.

Гулко бухнул висящий на крыше колокол. Николан расправил плечи, шагнул к двери.

— Я готов.

На переполненных склонах разом стихли все разговоры, когда Николан вслед за Ослау вышел в солнечный свет. А затем все заговорили разом, оглушив стоящих на дне котловины.

Николан огляделся. Посередине открытого пространства стоял маленький круглый каменный стол, рядом с ним — один стул. Вероятно, он предназначался Оратору. Позади на длинной скамье сидели два десятка писцов с перьями наготове. За скамьей с писцами стоял еще один стул. Николан понял, что именно это место отведено для него.

Каменные кресла судей были подняты на шесть футов. Центральное, украшенное резьбой по камню, много лет занимал Мацио. Теперь же его узурпировал Ранно. На судьях были горностаевые мантии с красными воротниками. Новые члены Ферма, отобравшие у отцов право голосовать, сжались под этими царственными одеяниями. Чувствовалось, что им как-то не по себе. Во всяком случае, никто из них не решался посмотреть обвиняемому в глаза.

На столе перед Ранно лежал молоток с золотой рукояткой.

Но внимание Николана привлек другой предмет, напомнивший ему о возможном исходе судилища. На зеленом дерне стояла плаха, возле которой возвышалась мускулистая, загорелая фигура палача, одетого лишь в набедренную повязку. Верхнюю часть его лица закрывала черная маска, в руках он держал огромный, шестифутовый меч. Длинная череда палачей затачивала его, так что ширина клинка сократилась до трех дюймов. Николан никогда не видел этого меча, которым приводился в исполнение приговор Ферма, но знал, что называют его «Искупительный удар».

Глядя на загорелую руку, сжимающую рукоять, Николан не мог не подумать о том, а сколько голов было отсечено одним ударом по воле судей, занимавших эти каменные кресла.

Его пальцы нащупали рукоять отцовского меча. Он словно пожал руку друга.

С плахи взгляд Николана переместился на новых судей, призванных решать его судьбу. Он знал их всех. В детстве они были слабаками, и ничуть не изменились, став мужчинами. Но более всего удивили Николана перемены в Ранно. Тот заметно потолстел, лицо его обрюзгло. Когда их взгляды случайно встретились, именно Ранно отвел глаза.

Тем временем Ослау выступил вперед и обратился к зрителям. Писцы торопливо заводили перьями по пергаменту.

— Основы правосудия, по которым живем мы, народ плоскогорья, складывались не одно столетие, и отличаются от тех, что приняты в сопредельных странах. Они исходят из того, что установление справедливости волнует всех, а потому суд ведется на глазах всего народа, а не вершится в маленьких комнатушках жестокими стариками, одетых во все черное. Так как человеческому голосу не дано дойти до вас всех, собравшихся на склонах, мы, как обычно, обратимся к помощи глашатаев, которые будут повторять вам все вопросы и ответы. Это займет чуть больше времени, и я прошу вас не мешать ходу суда, дабы не затягивать его еще дольше.

Оратор вернулся к своему столику и посмотрел на подсудимого.

— Николан Ильдербурф, хочешь ли ты что-нибудь сказать до начала слушаний?

Николан шагнул к Оратору.

— Да, хочу, — ему понравилось, что заговорил он ровно, спокойным голосом. — Меня удивляет состав Ферма. С незапамятных времен он состоял из девяти членов, представляющих девять первых семей. Пребывание в составе Ферма никем и никогда не ограничивалось. Член Ферма выбирался пожизненно, затем его полномочия переходили к старшему сыну. Однако, я вижу, что некоторые кресла заняты молодыми людьми. Вероятно, их отцы уступили им свои места. Но, господин мой Оратор, все законные члены Ферма живы и могут исполнять возложенные на них обязанности. Могу я узнать причину, вызвавшую перемены в составе Ферма?

Ослау ответил осторожно.

— Меня поставили в известность, что в каждом случае замена происходила с согласия члена Ферма, который удалялся от дел.

— Но, господин мой, ты знаешь лучше других, что такие замены допустимы лишь на общем сходе, где каждый волен высказать свое мнение. Ясно, что ничего такого не было и в помине. Означает ли это, что мы уходим от законов, освященных и проверенных временем, оставленных нами далекими предками? — ответа не последовало, а потому Николан задал Оратору новый вопрос. — Ты, господин мой, исполняешь свои обязанности уже много лет, не так ли?

— Сорок.

— За все эти годы случалось ли так, чтобы член Ферма покидал свое кресло до того, как смерть призывала его в высший суд?

Ослау покачал головой.

— Пока я был Оратором, никто не отказывался выполнять свой долг.

— А случалось ли такое в прошлом?

— Мне о таких случаях не известно, Николан Ильдербурф.

— Много поколений пост главного судьи занимал глава рода Роймарков, — продолжал Николан. — Пост этот передавался от отца к сыну, и все присутствующие здесь, я уверен, согласятся со мной в том они оказались достойны такой чести. Теперь, как я вижу, на месте главного судьи сидит Ранно Финнинальдер. Могу я спросить, чем обусловлена такая замена.

Глубокая тишина воцарилась на склонах. Николану хватило одного торопливо брошенного взгляда, чтобы увидеть, что с каким интересом следят за происходящем зрители. Большинство из них устремили свой взор на Ранно. Последний не выказывал особого беспокойства.

— Мацио умер, — ответил Ослау. — Его единственный сын вроде бы погиб в битве при Шалоне.

Николан возвысил голос.

— И кто принял столь важное решение?

— Члены Ферма посовещались между собой и достигли решения.

— Советовались они с народом плоскогорья? Голосовал ли народ?

— С некоторыми этот вопрос обсуждался. Но никакого голосования не проводилось.

— Мой отец, погибший при трагических обстоятельствах, известных всем, кто находится здесь, говорил мне, что первый Роймарк, занывший пост главного судьи, был избран на общем сходе на берегу реки Волга. Голос народа усадил его в это кресло. То было знаменательное событие. Так почему теперь три или четыре человека, пошушукавшись между собой, приняли решение за весь народ плоскогорья?

Остановлюсь еще на одном. Со времени убийства моего отца и незаконного захвата наших земель кресло Ильдербурфов пустовало, поскольку меня, тогда еще несовершеннолетнего, продали в рабство в Рим. Сегодня, к моему изумлению, я вижу, что оно занято. Я желаю знать, кто счел себя в праве пойти на такое.

Тут Ранно не выдержал. Наклонился вперед, уперевшись локтями в столик. Одной рукой схватил молоток. Он злости он не говорил, а хрипел.