Повести и рассказы - Акрам Айлисли

Еще бы Вели не знал про свадьбу! Он не только про свадьбу знал, знал он и про разговоры, которые уже несколько дней ведутся в доме Рустама-киши, и прекрасно понимал, что на завтрашний той его приглашают исключительно из вежливости. И все-таки не смог отказаться.

— Тар у меня в порядке, — сказал Вели. И сразу где-то рядом, близко-близко, вроде у него в голове, что-то тихонько тренькнуло, издавая стон, словно тронули струны тара.

Вели хотел было послать мальчишку за барабанщиком Мухаммедом разучить парочку мелодий, но сразу же отказался от этой мысли: зачем, настоящий праздник состоится в жениховом доме, а туда его никто не приглашал. И потом, если они сейчас заиграют, у Рустама опять пойдет спор про музыкантов, а Вели легче помереть, чем представить себе, что снова пойдут эти разговоры.

Вечером, когда стемнело, в дом жениха приехали зурначи — их привезли из райцентра. И сразу на том краю деревни вдруг началось такое, что, слушая надрывный вой и рев, Вели только диву давался: или люди совсем посходили с ума, или он, старый тарист, понятия не имеет о музыке.

Но зурначи вскорости умолкли, потому что был еще не той, а как бы уведомление о завтрашнем тое; поиграй они чуть подольше, набежали бы ребята со всей деревни, попробуй разгони их потом… Вели осторожно высунул голову из-за ограды, поглядел — двор жениха залит электрическим светом, и горько ему стало от мысли, что развешанные на деревьях лампочки будут гореть до утра.

Старик подумал, что, будь он мальчишкой, тотчас перемахнул бы через забор, влез на дерево, поглядел бы, как готовятся к свадьбе, а главное, собственными ушами послушал бы, что они там толкуют про музыкантов. Но ничего не поделаешь, он не мальчишка. Вели тихонько отворил калитку, прошел вниз по улице и устроился в кустах возле речки… Журчала вода. Где-то куковала кукушка. Иногда налетал ветерок, и листья негромка шелестели…

Укромное это местечко Вели облюбовал уже давно, сразу как в Бузбулаке пошла мода приглашать на свадьбу зурначей. Вели приходил сюда всякий раз, когда тяжко было на душе. Сидел и слушал, как журчит вода, как шелестят на деревьях листья, как кукует кукушка… Прислушиваясь к этим звукам, Вели тихонько раскачивался, глаза у него начинали слипаться, дремота охватывала его, и сквозь дрему доносились до него чуть слышные переборы тара. Звук этот был тихий, едва уловимый, и шел он непонятно откуда; может, скрыт был в журчании воды, может, в шелесте листьев, но звучал, звучал невидимый тар, он всегда звучал в Бузбулаке. Подремывая на берегу реки, Вели непременно начинал размышлять о том, почему такое происходит, и всякий раз приходил к одному и тому же выводу.

Бузбулак не может быть без тара, голос тара неотделим от деревни, как птичий гомон, как голоса людей, как журчание воды в арыках. Иногда Вели приходило в голову, что, если бы тар замолк, вдоль бузбулакских арыков не цвели бы так пышно фиалки, не была бы такой изумрудной трава, вода не была бы прозрачной…

Музыка, звуки тара пронизывали память Вели. Ровный и чистый свет, с утра до вечера заливавший склон за их домом, — был голос тара, а мальчик по имени Вели пас ягнят на зеленом склоне. Самые красные, самые яркие в мире облака клубились на небе тогда, когда мальчик по имени Вели слушал игру тариста; голос тара до облаков вздымал его деревянного коня, скачки по багряным облакам — это тоже был голос тара… А пока мальчик носился по деревне на своем деревянном скакуне, отец его ходил с таром по свадьбам и празднествам; он приносил Вели ногул и другие вкусные вещи, и потому голос тара означал еще и ногул и другие вкусные вещи…

Все, что сохранила память Вели, было музыкой, звуками тара; и всякий раз, когда старый тарист, глядя на речку, прислушивался к невидимому тару, он все это видел перед собой…

И в тот вечер, видя перед собой все это, старый Вели думал, что завтрашний той будет, наверное, последним в его жизни. И думал, что не стоит ему идти завтра на той, что пора бросать, что надо разом покончить с этим. Пускай Рустам обижается, пусть, на худой конец, не станет с ним разговаривать, зато все в деревне будут знать, что старый Вели не нуждается в поблажках, что мастерство свое он дешево не ценил и никогда дешево ценить не будет…

«Ну, а потом… А потом… А потом?..» Вели без конца повторял эти слова и в такт им привычно раскачивался из стороны в сторону. Но как ни старался он представить себе это «потом», ничего у него не получалось, и старый тарист с горечью думал, что потом не будет ничего, кроме простой радости завтрашнего тоя и отказаться от этой радости сил у него не хватит.

Река текла, слышно было, как журчит вода, как листва шелестит на деревьях, но Вели почему-то не дремалось, и тара почему-то не было слышно. Он слышал звон посуды, которой уставят завтра праздничные столы, и радостные вопли ребятишек, облепивших стену вокруг дома… «Дорогу музыканту! Чаю музыканту, чаю! Халат музыканту!..» Да, так… И ничего тут смешного нет — Вели полжизни провел на свадьбах и празднествах.

Река текла, журчала вода… Откуда-то издалека доносился голос кукушки, налетал ветерок, шелестела листва на ветвях… A Вели видел тар, висящий у окна на стене, и играл, играл те мелодии, которые будет исполнять завтра, и голос тара, на котором он мысленно играл, снова слышали ивы, и камни, и речка… И тар старого Вели звучал с такой силой, что не слышать его было немыслимо, а услышав, немыслимо было уйти, и жители Бузбулака толпой валили на той, слушать, как он играет… Но Вели понимал: не будет этого, не может этого быть; он знал, что большинство людей, даже те, что живут по соседству, повалят завтра туда, где ревут зурны, что молодежь будет веселиться у жениха и что праздник в доме невесты — это так, видимость…

Наутро двор Рустама-киши заполнен был женщинами и девушками, и ребятишек было полно, и еще полно было солнца, ярким ковром расстилалось оно по двору, и на этом солнечном ковре кипели самовары, дымили очаги, взад-вперед разгуливали люди.

С того конца деревни неслось завывание зурны, но здесь, во дворе, где полно было солнца, звучал тар, и никогда еще Вели не радовался так его голосу. От этого голоса мир становился светлей, просторней. Голос тара заставлял кипеть самовары, он давал огонь очагам; и Вели казалось в это утро, что, разжигая самовары и раскладывая очаги, люди на солнечном ковре движутся в такт его мелодии.

Солнце оставалось во дворе Рустама до полудня, и до полудня, залитый солнцем, играл и играл Вели, и, залитые солнцем, плясали девушки и женщины, возились ребятишки, кипели самовары, дымили очаги…

После полудня очаг погас, но солнце еще не ушло, и самовар еще оставался на месте, и народу было порядочно, и рев зурны на той стороне деревни не был еще таким оглушительным. Но постепенно он становился слышнее, и люди постепенно расходились, а потом в доме невесты остался лишь пяток родственников да несколько дряхлых старух, и тогда Вели вдруг увидел, что солнце уже не то и самовар какой-то не прежний, да и двор уже совсем не тот…

И ведь как устроено на свете: было много людей и музыка была настоящая, а разошлись, и сразу не то, и тар звучит по-другому, и нет в его струнах силы, и завывание зурны уже заполнило деревню. Будь такая возможность, Вели вообще не стал бы больше играть, но возможности такой не было, потому что пяток родственников и несколько древних старух все еще желали развлекаться.

Вели продолжал играть, а сам ворчал себе под нос, и слова, которые адресовал он этому миру были очень даже необычные слова. Если бы Мухаммед чуть потише колотил в бубен, слова, которые Вели адресовал этому миру, можно было бы и расслышать, но Мухаммед колотил что есть силы — хотел выручить притомившегося тариста. Но дело в том, что тарист нисколечко не устал, — инструмент у него расстроился, а главное, он уже не пытался его настроить. Он все поглядывал по сторонам, словно хотел отыскать солнце, совсем недавно так щедро заливавшее этот двор, но солнце давно уже ушло, оно было далеко, и только на краю неба еще оставалось немножко света.

Вели и сам не знал, зачем нужно ему солнце, почему без солнца ничего у него не выходит, но он играл, играл, потому что нельзя не играть. Рев зурны давил и крушил все вокруг, и Мухаммед колошматил по бубну, так, что не было возможности терпеть, но Вели ничего не говорил ему, потому что в это время вел разговор сам с собой и не хотел посторонними словами мешать этому разговору.

…Потом Вели начало казаться, что женщины, еще оставшиеся во дворе, слушают только бубен, тара никто не слышит. А потом он увидел, что край неба уже погас и вечер опустился на деревню.

Стемнело, из женихова дома приехали за невестой, на улице за стеной надрывалась зурна, и, хотя во дворе по эту сторону стены еще звучал тар, Вели вдруг понял, что и тут, во дворе, люди слушают не тар, а зурну; пляшут под ее рев; понял вдруг так отчетливо, что ему уже ничего больше не хотелось сказать этому миру. Он взял тар и потихоньку ушел. А когда невесту увезли и праздник кончился, Рустам-киши долго искал соседа, чтобы выяснить, в чем же дело, но найти Вели он не смог, потому что тарист Вели сидел у реки на своем всегдашнем месте, и своем любимом укромном уголке.