Изгнанник из Спарты - Фрэнк Йерби

Врач Офион удивленно взглянул на него.

- Кто обрабатывал эту рану? - спросил он. - Кто зашил ее?

- Я, - ответил Аристон. Врач улыбнулся:

В таком случае я должен поздравить тебя со вступлением в братство хирургов, - заявил он. - Хорошая работа. По

жалуй, получше, чем у некоторых учеников на третьем году обучения.

Аристон пропустил мимо ушей эту слегка насмешливую похвалу - если это вообще можно было назвать похвалой, ибо, по общему мнению, ученики хирургов годились разве что в мясники - и задал главный вопрос:

- Она выживет?

- Думаю, что да. Обычно для здоровой женщины такие раны не смертельны. Если не произошло заражение крови и не начнется омертвление тканей, она должна выжить. Главная опасность не в этом...

- А в чем же?

- В голодной смерти. Ты ее вообще когда-нибудь кормишь, друг мой? Насколько я могу судить, все остальные девушки в твоем доме вполне упитанны!

- До сих пор она не была вверена моим заботам, - осторожно сказал Аристон. - Но если она выживет и останется у меня, я обещаю тебе, Офион, что прикрою эти хрупкие косточки плотью.

- Вот-вот. Это совершенно необходимо. Ей нужно много есть, чтобы преодолеть слабость, вызванную ранением. Супы, особенно мясные, хорошее вино. Твердую пищу на несколько дней нужно исключить. Послушай, Аристон...

- Да, Офион?

--Я не собираюсь доносить на тебя. В любом случае это было бы бессмысленно, так как с твоими деньгами ты бы без труда откупился. и я не принадлежу к сикофантам.

Аристон улыбнулся. В то время это слово еще не имело значения лживого раболепного льстеца, которое оно приобрело спустя несколько веков в Римской империи. В Афинах классического периода оно обозначало просто шантажиста.

- Продолжай, я слушаю тебя, - сказал он.

- Мне просто любопытно. Зачем ты ударил ее, друг мой?

- На твоем месте, Офион, я задал бы другой вопрос. Какойнибудь более разумный. Ну например, где и когда я научился зашивать раны.

- Хорошо, считай, что я тебе его задал. Итак, где и когда? Если серьезно, у тебя в самом деле неплохо получилось.

- В спартанской армии. Я был гоплитом.

- Гоплитом?

- Ну да. Тяжеловооруженным воином. Специалистом по нанесению подобных ударов. Собственно говоря, меня всю жизнь только этому и учили.

- Надо же, а я как-то об этом не подумал! Нет, я знал, что ты был среди лакедемонян, взятых в плен на Сфактерии, но... Ну конечно. Все ясно. Ни один человек, умеющий обращаться с мечом, не нанес бы такой нелепой раны. Тогда кто же, клянусь Афродитой и Эросом? Ну разумеется! Она сделала это сама!

- Я этого не говорил, - заметил Аристон.

- Тут все ясно и без твоих слов. Для того чтобы нанести такой удар сверху вниз - тебе пришлось бы обхватить ее руками, стоя у нее за спиной. На самом деле ты всего-навсего ударил ее по руке, чтобы клинок соскользнул и не достал до сердца, в которое она целилась. Теперь я все понял. Ты отверг ее и неудивительно, ведь она костлява, как ворона, да к тому же уродливее дочери Гекаты, - и она пыталась убить себя. Я не ошибся?

- Я не отвергал ее. Я ее люблю. Более того, я женюсь на ней, если это будет возможно.

- Да поможет мне Аполлон, отводящий безумие! Ты хочешь жениться на этой, этом...

- На этом несчастном опозоренном измученном существе с прекрасной и благородной душой, - заявил Аристон.

Он сам накормил ее мясным супом, который принесли слуги. Сначало она давилась. Затем ее вырвало. Но он упорствовал, и в конце концов ему удалось влить в нее всю чашу. За супом последовали две чаши вина. Он нежно держал ее на руках, пока слуги меняли мокрые простыни: она все еще была без сознания и мочилась прямо в постель. Ему показалось, что щеки ее слегка порозовели. Надежда с новой силой вспыхнула в его сердце.

Он провел подле нее весь день и всю следующую ночь. К утру ее дыхание успокоилось, стало ровным и размеренным. Судя по всему, она уснула.

И только тогда, спустя столько времени, он вспомнил, что до сих пор не прочел ее письма. Он вытащил его из-под хитона, сломал печать и пододвинул поближе светильник.

Любовь моя, радость моя! - писала Хрисея, - Я знаю, эти слова поразят тебя. Но как еще могу я начать? Ведь это чистая правда: ты моя любовь, моя радость, моя жизнь отныне и навсегда. Я готова даже стать твоей самой преданной и покорной рабыней, если ты этого пожелаешь, мой повелитель и господин. Я ненавижу рабство, но мое собственное слепое сердце предало меня, мою волю, мою непокорную душу.

Видишь ли, мой Аристон, лучший из людей, лучший и благороднейший, я самым бесстыдным образом подслушала твой разговор с моим братом. Я была вне себя от ярости, я пыталась всем сердцем возненавидеть тебя, убедить себя в том, что ты смеешься надо мной! Но твой голос, твой серьезный глубокий голос, столь ласкающий слух, был совершенно искренен. Весь день и всю ночь я плакала, но это были слезы радости. На следующий день я последовала за тобой в театр, я увидела, как ты оплакиваешь женское горе! И кое-что узнала, совсем немного, о твоем горе. Ты ведь все расскажешь мне, правда? Я так хочу утешить тебя! Затем я стала свидетелем твоего благочестия, и вся моя душа воспарила на божественных крыльях. В последующие дни я неотступно следовала за тобой. Я расспросила о тебе пол-Афин, всех, кого посмела:

разумеется, из нищих слоев - метеков, торговцев, рабов. Все они просто обожают тебя; никто другой, даже сам Сократ, не пользуется в Афинах такой любовью, Я узнала, что у тебя нет рабов, чтовсем, ктоработает натебя, ты даровал свободу...

Всем, кроме меня. Которую ты никогда не сможешь освободить от служения тебе, от почитания тебя, от благоговения перед тобой; которую только Аид и Персе-фона могут оторвать от тебя. А теперь я, твоя рабыня, смиренно умоляю тебя, моего господина, простить мне то, что я сейчас напишу, ибо это настолько постыдно, что я сама не могу смотреть на слова, выводимые моей рукой, и отвожу глаза от бумаги,

Я приду к тебе, Аристон. Приду этой ночью в дом Парфенопы. И ты должен заключить меня в свои объятия, лишить меня моей невинности. Прости меня! Я говорила тебе, что никогда не испытывала влечения к мужчине, и

сейчас я тоже не чувствую этого, разве что в какой-то неясной причудливой форме. Но это необходимо из-за одного любопытного закона. Я говорила с одним архонтом, другом моего отца. Он сказал мне, что в настоящее время для метека нет абсолютно никакой возможности получить афинское гражданство, каким бы уважаемым, образованным и богатым он ни был. "Ну а если знатная афинянка любит такого метека?" - спросила я. Он сразу же все понял. "Бедное, бедное дитя, - сказал, он. - Лучше забудь его" -"Яне могу, ответила я ему. - Я умру без него. - "Тогда иди к нему. Стань его любовницей открыто, не таясь. И если ему удастся избежать гибели от рук твоих братьев а при том, что единственный из них, кто мог бы представлять для него опасность, сейчас далеко отсюда, сделать это будет несложно, - ты приобретешь вполне официальный и законный статус: нечто большее, чем просто наложница, что-то вроде наполовину жены, кем гетера Аспасия была для Перикла. Если же вы будете крепко держаться друг за друга и никто не сможет уличить кого-либо из вас в неверности, то твое положение будет считаться достаточно респектабельным. В наше время многие так живут", - сказал он.

О Аристон, мой Аристон! Возьмешь ли ты меня? Или же вынесешь мне смертный приговор? Ибо если ты, прочитав эти строки, отвергнешь меня, я не вынесу такого позора. Ответь мне, если сможешь или захочешь. Если же что-то помешает тебе ответить, знай, что я буду там после полуночи. Я принесу с собой нож. Моя жизнь всецело в твоих руках. В любом случае, приговоришь ли ты меня к смерти или сделаешь счастливейшей из живущих, знай,

я люблю тебя,

Хрисея.

Он долго сидел и не отрываясь смотрел на эти слова, пока их изящные очертания не расплылись у него перед глазами. Его голова поникла, и он заплакал от жалости и стыда.

Вдруг он ощутил какое-то легкое прикосновение. Оно было легче перышка, но тем не менее обожгло ему щеку, как раскаленное железо. Вздрогнув, он открыл глаза и увидел, что она лежит перед ним, разглядывая свои худые

пальцы. На них при свете лампы сверкали крохотные капельки его слез. Медленно, благоговейно она поднесла их к своим губам.

- Как хорошо, как невыразимо хорошо, - произнесла она.

Но когда, спустя час, она вновь проснулась, в ее взоре, обращенном к нему, горел лихорадочный, безумный огонь;

в нем отражалось нечто не поддающееся описанию: какая-то неизлечимая болезнь, возможно, ее растоптанная гордость, которая, гния и разлагаясь, источала смертоносную отраву, заражая вокруг себя все, что оставалось живого в ее душе, истерзанной обидой, горечью, пренебрежением...

- Аристон, - прошептала она, - эта девушка...

- Какая девушка? - спросил он, прекрасно понимая, что она имеет в виду, но пытаясь как-то отвлечь ее от этой роковой темы. - Для меня отныне не существует никаких девушек, кроме тебя.