Почтовые открытки - Энни Пру

машинку, шипел в хвойных зарослях. Чтобы снять «Жука» с этого камня, понадобится вертолет, подумала она. В кузове старого грузовичка валялся домкрат, но он исчез вместе с грузовичком. Впрочем, если бы найти крепкий шест, а лучше два, и подложить их под днище, может, удалось бы приподнять машину. Если, конечно, ей хватит сил. Она была решительно настроена попробовать. Был бы здесь Минк! Она вспомнила, как ярость придавала ему сил, чтобы продираться сквозь трудную работу и сквозь трудную жизнь. Сердце у нее бешено колотилось. Спотыкаясь, она побрела к вырубке в поисках хорошего, крепкого бревна. Одежда у меня для такого дела не подходящая, подумала она: отвороты вязаных брюк цеплялись за коряги.

Обломанные ветки, гнилые бревна, молодая поросль – ничего подходящего. Что может быть труднее, чем пробираться сквозь бурелом? Задыхаясь, она дотащилась до оврага, вдоль и поперек заваленного мертвыми деревьями и задушенного ежевикой. Там она увидела казавшееся достаточно крепким бревно, которое ей было под силу утащить. Она приняла позу, удобную, чтобы приподнять его. Ей удалось высвободить ближний конец, однако дальний придавливал ствол другого поваленного дерева. Джуэл дрожала. Нужно перебраться на другой склон оврага и постараться как-то вытащить дальний конец. Она понимала, что не сможет удерживаться на поваленных стволах вроде канатоходца на натянутой проволоке, как умел делать Минк, поэтому с трудом сползла в овраг и стала продираться сквозь заросли ежевики и гниль. Ледяной дождь сек ее. Было темно, от сгнивших корней шел смрад. Ветки хлестали по лицу. Но она продиралась вперед – семь, восемь футов, – сердце колотилось. Нацеленная только на то, чтобы добраться до противоположного склона, она не почувствовала ничего, кроме удивления, когда смертельный разрыв аневризмы положил конец ее путешествию. Рука, вцепившаяся в розги дикой ежевики, разжалась.

39

Лесовозный тракт

Ноябрьский дождь молотил по лобовому стеклу и стекал по нему потоками. Порывы ветра раскачивали машину, гоняли мокрые опавшие листья вдоль улиц. Молочный пар от дыхания Рея оседал на боковых стеклах, затуманивая блеск красного сигнала светофора и огни неоновой вывески «КИТАЙСКИ САД» (буква «й» никогда не горела), превращая их в разноцветные леденцы. Жужжавшая печка гнала теплый воздух в ноги. Он свернул на Хенри-стрит; в свете фар искрились падавшие с мокрых деревьев капли, бликовали тротуары. Вода, заряженная листьями, мчалась по сточным канавам, мокрая обувь прохожих словно огниво высекала искры-капли из асфальта. Окна его дома светились в темноте, как квадратики тающего масла.

Он въехал на дорожку, спускавшуюся к дому, выравнивая колеса вдоль цементных бордюров с обеих сторон обрамлявших росшую пучками траву, которая скребла днище машины. Сквозь оконное стекло виднелись красная занавеска кухни и Мернель, двигавшаяся вокруг стола, – вероятно, она разглаживала салфетки или раскладывала короткими рядками столовое серебро – как детей выстраивают перед объективом фотоаппарата.

Дверь разбухла от влажности, и ему пришлось дважды толкнуть ее, прежде чем она открылась. Мернель, стоя к нему спиной, в черных обтягивающих брюках, наклонилась, доставая из шкафчика под раковиной новую губку, и спросила:

– Мерзкая там погода?

– Отвратительная. Холодает уже. Сообщают, что к утру пойдет снег.

– Охотники на оленей обрадуются. – Ветер швырнул охапку дождевых струй в заднюю дверь. Кожух газового баллона задребезжал о стену дома.

– Да, им это понравится. Ужин скоро? Пахнет обалденно. Что это?

– Свинина, запеченная с кабачками. По-моему, подходит для сегодняшней погоды. И еще я испекла яблочный пай. А запах – это от корицы.

– Хочешь выпить? – Он повесил свою мокрую куртку на крюк возле двери, чтобы просушить ее. От Рея исходил горький аромат свежераспиленной древесины. Тапочки стояли в прихожей.

– Ну, может, бокальчик. Разведи побольше. – Она заглянула в раскаленную духовку и потыкала в свинину специальной вилкой. Рей включил маленький радиоприемник над раковиной – что-то латиноамериканское, исполняемое на трубе в сопровождении каких-то щелкающих звуков. Достал бутылку бурбона из пахнувшего сосной и специями шкафчика, где хранился сахар, а из холодильника – зеленую бутылку имбирного эля. Мернель выдвинула из морозилки лоток с кубиками льда.

– Только сегодня залила свежую воду, – сказала она, – так что у льда не будет старого привкуса. – Она подставила лоток под струю воды и держала, пока рычажок не издал легкий треск и кубики не высвободились с коротким ледяным скрипом. Рей встал у нее за спиной, прижав ее животом к краю раковины. Она почувствовала на затылке и на ухе его горячее дыхание, его губы прижались к ее шее, язык лизнул прядь волос.

– А-а-а, – пропел он. – До́ма! Как же я это люблю.

Искра горькой мечты о детях пронзила Мернель.

– Еще пятнадцать минут – и мясо будет готово. Там пять фунтов, так что останется и на то, чтобы завтра сделать пастуший пирог. – Она взяла у него бокал. Стекло было холодным. Лед позвякивал о стенки.

В гостиной Рей уселся в свое обтянутое искусственной кожей глубокое кресло, Мернель – на диван с богато шитой золотом твидовой обивкой. На полированном кофейном столике из карамельного дерева – блестящая вазочка с мятными леденцами, стопка журналов: «Лесной склад», «Моторные лодки» и «Ридерз дайджест». Сияющие фанерные панели лимонного цвета. Повсюду на стенах – фотографии осенних пейзажей в штампованных латунных рамках. В дальнем конце комнаты на столике – телевизор, развернутый экраном к дивану и креслу.

Рядом с диваном – застекленный шкаф; в нем – медвежья коллекция Мернель: стеклянные медведи, керамические, деревянные, бакелитовые, пластмассовые, из папье-маше, сделанный из теста и покрытый лаком мишка из Италии, соломенный – из Польши, мягкие набивные, сплетенные из прутьев и вырезанные из камня, медвежонок на металлической, с рычажком на задней поверхности музыкальной шкатулке, исполняющей «Мой дом среди полей». Она не знала, почему собирает их, говорила: «О, это что-то вроде хобби. Не знаю. Просто они мне нравятся». Рей привозил ей медведей отовсюду, куда бы ни ехал – со съездов лесозаготовителей в Спокане, Денвере, Бойсе, из-за рубежа: из Швеции и даже из Пуэрто-Рико и Бразилии. Можно сказать, что это он их собирал, а она расставляла на стеклянных полках. Ей приходилось любить их. И она их любила.

Рей включил телевизор. Голубой прямоугольник разбух в их сторону, и сквозь безнадежную пелену снега проступили скрюченные колеблющиеся фигурки. Изображение притягивало внимание, как языки пламени в камине. В половине девятого Мернель отправилась на кухню развести «Овалтин»[102] и нарезать пай, еще теплый, как тело спящего человека. Она расставила десертные тарелки, белые, с синей каймой и золотыми листьями, на подносе, налила в такие же чашки розоватый «Овалтин». На фоне бушующего за окном урагана в кухне уютно позвякивал фарфор, поцокивало серебро