Когда загорится свет - Ванда Василевская

— Что, Алексей? Может, все же лучше бы машину?

— Нет, нет, это ничего.

Слабость разливалась по телу, в ушах шумело. Танцующая, марширующая, радующаяся толпа была видна, как в тумане, как сквозь мерцающую сетку желтых и черных пятен. «Ведь не упаду же я в обморок», — подумал он и даже улыбнулся этой глупой мысли. Но идти было все труднее. В центре города толпа с каждой минутой густела. Люди толпились, неслись стремительной волной. Никто не шел в определенном направлении, и медленно идущего Алексея и его спутниц разъединяли, отталкивали локтями.

Никто словно и внимания не обратил, что на темных до сих пор улицах горит свет. Все будто сочли это совершенно естественным. Раз кончилась война, как и прежде, загорелись фонари.

— Мама, ты думала, что в городе столько людей? — спросила Ася.

Действительно, казалось, что улицы полны до краев. Каждая площадь, каждый сквер, каждый переулок колыхались морем голов. Стало так тесно, что они решили остановиться под деревом, которое несколько защищало от давки. Алексей прикрыл глаза и сквозь опущенные ресницы глядел на движущуюся, кишащую толпу. У него было странное чувство, что он плывет по мягко вздымающейся и опадающей волне, словно он сам частица этой волны. И свет все же горит, хотя никто не обращает на это внимания. Свет горит.

Рядом с Людмилой вынырнул из толпы профессор Демченко. Он был без шляпы, и его седые волосы отливали серебром.

— Вот и дождались, профессор, — сказала Людмила, — теперь скоро и сын приедет.

Старый художник внимательно, как бы раздумывая, взглянул на нее. Детские голубые глаза припухли, веки были красные.

— Да… только он уж не приедет.

— Как это? — удивилась она.

— Я не хотел вам говорить, Людмила Алексеевна, у вас сегодня такой торжественный день, вы так ожидали… Может, и сейчас не надо бы, да так уж… Я как раз сегодня получил извещение о смерти сына.

Людмила вся похолодела.

— Что?

— Да. Он погиб там, в Берлине.

Она открыла рот, но не нашла слов. Охваченная внезапным порывом, она схватила руку старика и поднесла ее к губам.

— Что ты, дитя мое, не нужно, не нужно, — растроганно бормотал он, но не успела она ответить, сказать что-нибудь, как их разделила идущая во всю ширину улицы поющая группа молодежи. Она еще увидела, как блеснули его серебряные волосы под ближайшим фонарем.

— Что такое? — спросил Алексей, который лишь сейчас вынырнул из колеблющейся желтой волны и увидел ее омраченное лицо.

— Ничего, ничего…

Нет, нет, она не скажет. Пусть для Алексея этот великий день будет лишен печали. Ведь если даже старый художник ничего не сказал ей, хотя она в этот день виделась с ним несколько раз…

— Как ты себя чувствуешь, Алексей? — встревожилась она, заметив, что он снова закрывает глаза.

— Хорошо… Ах, Люда, какая ночь!

Лишь теперь Людмила сообразила, что ведь еще ночь. Бархатная, влажная, благоухающая майская ночь. Но, взглянув вверх, она заметила, что звезды начинают бледнеть. В свежем дуновении, в запахе молодых листьев, в запахе земли уже приближался рассвет. Яснее выделились контуры домов. Едва заметно меркли фонари. Наступал новый день. Он вставал среди песен и радостного шума проходящих по улицам толп, среди звуков музыки и топота танцующих ног, — первый день, который был днем мира. И она осязаемо, реально почувствовала: никто уже не гибнет на полях боев. Пули уже не рвут ничьих тел, уже не хлещет кровь из вскрытых артерий, не валятся с грохотом бомбы на идущие колонны.

На углу хрипло гремел репродуктор, и толпа в сотый раз слушала выученное уже наизусть сообщение и кричала «ура», потом снова начиналось пение, в десятый раз качали одних и тех же офицеров и солдат, запыхавшихся, потных, счастливых и усталых от непрестанных оваций.

Последние звезды медленно гасли в четкой лазури. Рассвет был холодный, влажный от росы, и люди вдруг с изумлением увидели свои лица в слабом еще свете дня. На востоке заалела узкая, едва заметная полоска. Повеяло прохладой.

— Ты озябнешь, крошка, пойдем домой.

— Нет, папочка, нет!

— Смотри, все уже начинают расходиться. А днем опять будет демонстрация, тебе надо выспаться.

Ася взглянула на мать и увидела, что ее лицо залито слезами.

— Ой, опять! Чего же ты плачешь, ведь война уже кончилась!

— Видишь, клоп, — объяснил Алексей, — взрослые такие чудаки, плачут, когда надо смеяться.

— Потому что ведь война кончилась.

— Да, да…

— И теперь уже всегда будет светло.

— Да, девочка. Видишь, теперь это уж в самом деле последняя сказка Шехеразады. Люди, любящие солнце, вышли против темных, прячущихся во мраке сил. Светлые люди победили тьму.

— Навсегда, правда?

— Навсегда, доченька, навсегда. И будет гореть свет, золотое солнце.

— Ох, папочка, — удивилась Ася. — На что ты похож? Посмотри, мама, как он выглядит!

Теперь, в утреннем свете, они разглядели лицо Алексея, желтое, осунувшееся. Пот склеил волосы надо лбом, веки были красны, щеки обросли щетиной.

— Как разбойник, а?

— Ой, что ты? Нет, нет! Только ты, правда, ужасно выглядишь.

— И потому нужно немедленно идти домой, — решила встревоженная Людмила. — Возьми меня крепко под руку, вот так!

— Какая ты сильная, Люда, — пробормотал он, как ребенок.

Она улыбнулась. Как радостно, что она может поддержать его, что она ведет его домой, своего большого мальчика, который качается, не держится на ногах, как пьяный.

Ася тоже притихла. Ею, видимо, лишь теперь овладела усталость от всей этой ночи. Не успели они войти в квартиру, как она уснула на стуле. Людмила раздела ее и уложила в постель. Она не проснулась и только пролепетала что-то, когда мать укрывала ее одеялом.

Людмила забыла даже, что они собирались, придя домой, зажечь свет, забыл и Алексей. Людмила подошла и повернула выключатель.

Загорелась лампочка. Было уже настолько светло, что свет ее показался бледным. Отчетливо виднелась раскаленная проволочка.

Алексей поднял усталые глаза на этот осязательный знак своей победы и улыбнулся. Таким маленьким, таким слабеньким был этот свет в сиянии стремительно врывающегося дня.

Но Людмила снова почувствовала на глазах слезы. Сколько времени это продолжалось? Окна, завешенные одеялами, окна, заклеенные бумагой, тщательно затемненные окна, а потом коптящая лампа, едва освещавшая мрак, оставлявшая в углах паутину тьмы, свеча, рождавшая на стенах мрачные, фантастические тени, — жизнь во мраке, задушенная, притихшая.

«Здравствуй, — говорила она маленькому огоньку, бессильному перед ярким светом утра. — Здравствуй, ты пришел вместе с доброй вестью вместе со счастьем, и ведь все это Алексей, мой Алексей…»

Алексей, не снимая пальто, сел у открытого окна. Он не мог шевельнуться и даже не понимал, каким образом еще минуту назад смог подняться по лестнице. Из тела словно исчезли мышцы и кости, голова казалась чужой, неведомо как прицепленной к телу. Черные и желтые пятна мелькали в глазах, которые жгло от бессонницы, но встать не хотелось. Не хотелось шевельнуться.

Утро наливалось светом. Едва, уловимая голубоватая мгла пропитывала воздух. Где-то высоко пробился первый луч солнца и осветил эту прозрачную мглу теплой, дрожащей позолотой. Внизу еще лежали тени, трава в сквере была серебристо-голубоватой от росы, словно покрытой инеем. Холодно поблескивали мокрые железные крыши домов напротив. И вдруг откуда-то сорвалась стая голубей. Они кругами понеслись вверх, подымались все выше, достигли границ тени, миновали ее и блеснули крыльями в невидимых еще снизу солнечных лучах. Голубиные крылья загорелись розовым, золотым блеском, как брошенные вверх, переплетшиеся в венок розы. Взгляд упал вниз, в росистую тень. Город еще не успокоился. Издали доносился смех, под самыми окнами раздавались быстрые шаги. Где-то далеко, отдаваясь эхом в стенах, звучала песня. Но уже возникли новые звуки, звуки утренней жизни. Грохотала по асфальту телега, женщины с бидонами молока и корзинами яиц шли на базар. Фонари потухли. Все выше поднималось победоносное солнце, и, наконец, его лучи упали на полный росы сквер и зажгли его мозаикой драгоценных камней, тысячами бриллиантов, дрожащих голубыми, пурпурными, зелеными огнями.

А выше — пышно и ярко расцвели знамена. У каждого подъезда, почти с каждого балкона, из окон мезонинов свешивались красные флаги. Их число увеличивалось с каждой минутой. Опоздавшие торопливо втыкали древко в металлические кольца, открывались окна просыпающихся квартир, и оттуда появлялись красные полотнища. Наконец, вся улица загорелась, запылала багрянцем, торжественной гаммой знамен.

Алексей смотрел. Это было оно, то самое знамя, вынесенное из бездны поражения, спасенное на груди, греющее под шинелью сердце в долгие холодные ночи на болотах, в долгие морозные ночи в лесной чаще. Это было то самое знамя, что взвилось над его электростанцией в блеске прожекторов, как победный возглас труда. Это было оно, то же самое, всегда то же, и оно развевалось в ясном небе, насыщенное солнцем, пылая кровью сердца.