Когда загорится свет - Ванда Василевская

Профессор Демченко наверху тоже готовился. Ревностно, почти благоговейно. В новой квартире были две комнаты, но была и третья, с окнами на две стороны, мастерская. Место где, наконец, можно будет натянуть большое полотно и написать самую главную картину в своей жизни — победу, песню победы.

Только Фекла Андреевна сидела, как в норе, в своей темной комнате, и даже бегать по городу перестала. Она притаилась, не желая привлекать к себе внимание. Но это не помогло. Управдомша потеряла терпение.

— Фекла Андреевна, Фекла Андреевна, откройте!

За дверью тишина. Но еще за минуту там шелестела бумага и шаркали тихие торопливые шаги. Поэтому управдомша не колебалась.

— Откройте, а то позову слесаря!

Шаги зашаркали к дверям. Фекла Андреевна повернула ключ, отодвинула засов и, держа дверь на цепочке, выглянула в щель.

— Фекла Андреевна, я дала вам срок до субботы. Уже не одна суббота прошла, а вы все здесь, — что вы себе думаете?

Старуха со скрежетом сняла цепочку и осторожно, боком вышла за порог.

— Я…

— Ну, что же вы? Я же вам сказала, две квартиры держать нельзя… Зачем же вы хлопотали о второй, если здесь сидите?

— Я не хлопотала, — боязливо пробормотала Фекла Андреевна.

— Ну конечно, так вам ни с того ни с сего и дали, — насмехалась та. — Теперь ведь ходят и просят: есть свободная квартира, не желает ли кто-нибудь занять…

— Нет, нет, я, правда, не хлопотала…

— Да что вы мне рассказываете! Дело-то не в этом, я вас спрашиваю, когда вы переедете?

Узловатые пальцы, вцепившиеся в ручку двери, лихорадочно задрожали. Дрожала и голова с пучком волос, заколотых на темени ржавой шпилькой.

— Может, вам помочь надо? Я пришлю дворничиху, она поможет собрать вещи.

— Вещи, какие вещи? — захрипела срывающимся голосом Фекла Андреевна. — Нет у меня никаких вещей, откуда у меня быть вещам?

— Ну, тогда, значит, извозчика позвать или тележку?

— Зачем тележку?

Этажом ниже открылась дверь. Выглянула Людмила.

— Фекла Андреевна, сегодня грузовик заберет наши вещи, мы можем захватить и ваши.

— Что, что?

— Вы же слышите, — возмутилась управдомша. — И вправду, товарищ Дорош, это будет самое лучшее, ведь это в одном доме.

Фекла Андреевна вытаращенными совиными глазами глянула на управдомшу. Бледные губы жевали.

— Ну, так как же?

— Грузовик будет через час! — крикнула снизу Людмила. — Может, вам пока помочь уложиться? Со своими вещами я уже покончила.

В круглых совиных глазах сверкнул огонек. Ах, вот как, — они сговорились. Обе они — крикливая управдомша и любезная Людмила Алексеевна — решили добраться до ее запасов! Ишь как хитро — грузовик, услуга, да еще и вещи сложить помогут. «Я тебе сложу! — злилась она. — Ясно, чего ты добиваешься, твоему Алексею и твоей Асе и в год бы не съесть того, что у меня лежит… Не дождетесь, не дождетесь, ни кусочка не увидите, ни крошки…»

— Нет, нет… я как раз думала…

— Что вы думали?

— Видите ли, Евгения Трофимовна, зачем мне переезжать? Что мне, старому грибу, нужно? Пусть уж там кто другой селится, а я здесь… Столько времени я тут жила, привязалась…

— Привязалась! — удивилась управдомша. — К чему вы привязались?

— Да что ж, жила… и двор… и соседи, а тут вдруг, как же так?

— Соседи тоже переезжают.

— Что ж делать… Одни переезжают, другие остаются… Лучше уж останусь. А то что ж… не стоит.

— Так как же? Остаетесь вы или нет?

— Я же вам говорю, что остаюсь.

— Ну, я сейчас же, сегодня же дам знать, что вы не берете той квартиры.

— Отчего же… надо дать знать, конечно, надо. А я уж тут.

Управдомша ушла, пожав плечами. На обратном пути она постучала к Дорошам.

— Видали, совсем спятила старуха. Чего ей здесь надо? Я смотрела ту квартиру — куда лучше этой.

— Чудачка — и все, — отмахнулась Людмила, увязывавшая последний узел.

Ася суетилась вокруг лежащих на полу тюков с постелью, вокруг ящиков с посудой и книгами. Суматоха переезда наполняла девочку лихорадочным, веселым беспокойством.

— А вы уже готовы?

— Уже, — сказала, выпрямляясь, Людмила и окинула глазами комнату. Ниша с узеньким окном, где спала Ася, теперь казалась такой маленькой, что трудно было представить себе, как могла там поместиться кровать девочки. Обнажились стены с осыпавшейся штукатуркой, с грязными пятнами, с дырами после старых, неизвестно когда и зачем вбитых гвоздей, все жалкое уродство этой квартиры, усиленно скрываемое, а теперь бесстыдно выпершее на свет. И все же что-то дрогнуло в ее сердце, когда она подумала, сколько дней и ночей прошло здесь. Дней и ночей, тяжелых, трудных, и, быть может, именно потому с ними так трудно было расстаться. Они оставались здесь, среди этих грязных, потрескавшихся стен, как нечто чужое, ненужное, что бросают и забывают, а между тем они стоили ей столько мук.

— Я еще пойду попрощаться с Толей, и, мамочка, я ему скажу, чтобы он приходил ко мне туда, на новую квартиру, правда? А то у них такая гадкая комната. И там мы сможем играть в скверике, правда?

— Скажи, милая, конечно, скажи.

— А то мне было бы грустно, если б он уж совсем со мной не играл, правда? Он очень милый, Толя, только немножко застенчивый, это потому он никогда не хочет с тобой разговаривать, но нам с Дуней какие он сказки рассказывает! Ты знаешь, он умеет очень хорошо рассказывать разные такие сказки, знаешь? Он не такие рассказывает, как папа рассказывал перед войной, а другие — о животных и всякие, но я такие тоже люблю. Так я пойду!

Маленькие ножки затопали по лестнице, и Фекла Андреевна вздрогнула наверху, оглянувшись на запертую на замок дверь. Но нет, это где-то ниже. Она положила дрожащую руку на груду плиток шоколада. Ей казалось, что она одержала какую-то огромную победу. Они хотели выжить ее отсюда, но она не далась. Не такая она дура, она сразу разгадала подвох!.. Без всяких просьб дали квартиру, и грузовик сразу же нашелся — ого, думали, что на дуру напали… Не так-то она глупа, кое-что понимает. Да, да, дадут грузовик да еще помогут уложиться! Увидят, пронюхают, что там, в мешках, в узелках, а потом… Трудно ли залезть ночью, ограбить, а потом делись, бери, сколько душа пожелает. Нет, нет, они ее не обманут…

Тихими, крадущимися шагами она подошла к шкафу, достала бутылку. Пила она прямо из горлышка, стараясь заглушить громкие глотки и бульканье жидкости. Медленно запрокидывала голову. На худой, желтой шее вздувались жилы, лицо наливалось кровью… В горло лилась жгучая струя, разогревала тело. Сегодня стоит выпить — она не далась в обман, не позволила выгнать себя отсюда, где каждый уголок, каждое местечко было завалено продуктами дороже золота… Она глотнула еще раз, подозрительно проверила уровень оставшейся в бутылке жидкости, тщательно закупорила ее и, спрятав водку, села к столу. С лихорадочным румянцем на щеках, тяжело дыша, она протянула вперед широко раскинутые руки и обняла разложенную на столе часть своего богатства.

Во дворе загрохотал грузовик, внизу открылись двери, зазвучали голоса на лестнице, сверху от Демченко тоже сносили вещи. Старуха слушала. Нет, они не успели захватить все сразу. Ася и Дуня с радостным писком носились по лестнице. Людмила, видимо, уехала с первой партией вещей. Прошло довольно много времени, прежде чем машина снова загрохотала во дворе. Старуха слушала. Люди уходили, люди уезжали, а она оставалась здесь, в этой комнате, в которую — боже мой! — уже так давно принесла первый сверток с продовольствием и спрятала в шкафу. Уезжают, исчезают, придут новые, которые ни о чем не догадываются, ничего не знают, и тогда можно будет жить спокойно. Здесь она хозяйка. И, бросив взгляд в окно, где над крышей напротив виднелся победный, золотистый диск солнца, она еще раз радостно осознала, что здесь слишком высоко, что сюда никто не проникнет, и все, что ее окружает, — ее, ее собственное и останется ее собственностью навсегда, навсегда. Внизу с грохотом захлопнулись ворота. Старуха уселась поудобнее, безвольно поддаваясь наплывающей дремоте. Закутанная в черную шаль, с обострившимся носом, она качалась над столом, как огромная черная птица, дремлющая над грудой падали.

XXI

Людмила остановилась у открытого окна. Казалось, внизу простирается беспредельное море — тихое, безмолвное. Город спал во мраке майской ночи. Пахло влагой мимолетных, частых дождей, горьковатым запахом поздно распускающихся в этом году каштановых листьев. Ни огонька, ни звука шагов. Тишина окутала землю, и лишь высоко, где-то там, в глубине бледного неба, неуверенно мерцала голубоватая звезда. Мгновенье спустя привыкшие к темноте глаза заметили, что этих огоньков много. Робкие весенние звезды, не похожие ни на ярко искрящиеся зимние, ни на пылающие блеском летние… От земли, от неба, от глубоко спящего города веяло невозмутимым покоем.