Когда загорится свет - Ванда Василевская

После долгого стука Фекла Андреевна решилась, наконец, высунуть голову в коридор.

— В чем дело?

— Впустите меня, Фекла Андреевна, у меня к вам дело.

Старуха переступила через порог и закрыла за собой дверь, боязливо придерживая ручку.

— Там у меня не прибрано.

— Ничего, ничего, я только…

— Нет, нет… Мы уж лучше здесь.

— Ну, если вам охота стоять в коридоре, пожалуйста. Мне все равно. Вот какое дело, Фекла Андреевна. Ваша квартира уже две недели как готова. Там сказали, что если вы не вселитесь на этой неделе, то ее отберут.

— Как отберут?

— Так и отберут, что ж вы думаете, две квартиры держать — и здесь и там? Не те времена! И у меня есть уже жилец, так что вы, пожалуйста, не тяните, а забирайте вещи — и айда!

— Вещи! Какие вещи? — испугалась старуха.

— Ну, мебель, что там у вас есть…

— Ничего у меня нет. Откуда? Ничего, решительно ничего. Поломанный столик да шкаф. А вещи? Какие у меня могут быть вещи?

— Ну, это уж не мое дело, есть или нет. А только до субботы освободите комнату, — сказала управдомша и с высоко поднятой головой стала спускаться по лестнице.

— А вы тут чего? — спросила она подозрительно, заметив на площадке Фросю в наброшенном на плечи цветном платке. После случая с Тамарой Евгения Трофимовна вечно опасалась какого-нибудь несчастья и в каждом жильце подозревала возможного самоубийцу.

Евфросинья сердито огрызнулась:

— Что мне, стоять не разрешается? С улицы я пришла, что ли?

Управдомша сдержалась.

— К Дорошу?

— К самой, — неохотно буркнула Фрося и, увидев снизу Людмилу, двинулась к ней.

— А я к вам… Хотя не знаю, может лучше не надо, может вы заняты…

— Заходите, заходите, — пригласила Людмила.

Фрося вошла и робко остановилась на пороге.

— Никого нет?

— Никого.

Она подозрительно осмотрелась и потащила удивленную хозяйку в угол к печке. Лишь теперь Людмила заметила ее обветренные, потрескавшиеся губы и синие круги под глазами.

— Что случилось, вы больны?

— Нет, зачем больна? А вот просьба у меня к вам… Только, может, вам трудно, так я…

— Я ж не знаю, в чем дело.

— Да я хотела у вас попросить, только если вы можете, Людмила Алексеевна. Вы ко мне всегда так хорошо относились… А тут так вышло, что мне обязательно нужно сто рублей… Я вам верну, через несколько дней верну…

— Сто рублей? Ну, разумеется, пожалуйста. Присядьте пока, Фрося.

— Ничего, я постою, — ответила она хмуро, плотнее закутываясь в платок, словно ей было холодно. Большие темные глаза, избегая взгляда Людмилы, смотрели в сторону.

Людмила отсчитывала потрепанные десятирублевки. Фрося, не глядя, дрожащими пальцами взяла деньги.

— Спасибо. Через несколько дней, ну самое большое — через неделю…

— Не срочно. Можете задержать и дольше.

— Дольше? Нет, зачем же… Я думаю, через неделю как раз успею.

Она повернулась и, не прощаясь, исчезла во тьме коридора. На мгновенье Людмила встревожилась. Фрося была какая-то странная. Хотя, быть может, просто больна, а может, неприятно было просить взаймы, ведь она обращалась к Людмиле впервые. Может, какие-нибудь новые осложнения с мужем.

Но вскоре она позабыла о своих наблюдениях: пришла Ася и наполнила квартиру щебетом. Потом явился Алексей, и пришлось подогревать ему обед.

Только на другой день утром вспомнила она о Фросе и снова забеспокоилась. Как бы узнать, что там происходит? И она решила пойти выяснить. Дверь открыл милиционер. Маленькая уютная квартирка зияла пустотой, на полу валялся мусор, на столе стояла груда немытых тарелок с остатками еды.

— Фроси нет? Я к ней на минутку.

Милиционер подал ей стул и исподлобья глянул на гостью воспаленными глазами.

— Нет… Уехала.

— Уехала? — удивилась Людмила. — Ведь она же была у меня вчера днем.

— Ну да, днем была, а вечером собралась и уехала. Прихожу ночью со службы, а ее уже нет… Только письмо оставила, что едет в деревню, к нему.

— К кому?

— Вы же знаете, Людмила Алексеевна, Степан в деревне, там его старики живут, колхозники… Вот и она туда.

— А дети?

— И детей забрала.

— И маленькую?

— И маленькую… Дети должны быть с матерью, пишет. Ну вот, забрала свое и ихнее тряпье, больше ничего не тронула. Деньги были дома — и те оставила… Уж не знаю, как она и уехала. Разве Степан ей прислал, да и то нет, они и не переписывались.

— Деньги она у меня заняла, — после некоторого колебания тихо сказала Людмила.

— У вас? Так вы знали?

— Да нет… Просто пришла, попросила одолжить на несколько дней…

— Так, значит… — как бы подтвердил милиционер и тупо уставился в пространство.

— Как же теперь будет? — неловко спросила Людмила, которую это напряженное молчание тяготило.

— Как будет? А вот так и будет… Пойдет человек на службу, придет со службы, тарелки супа некому будет подать, печку затопить. Ни поговорить с кем, ни с детьми поиграть… Вот тебе и жизнь!

— Дочка ведь ваша.

— Моя… А что с того? Я, что ли, ее родил, я ее кормил? Оно, конечно, без отца ребенку плохо, а без матери и того хуже… Что я ей тут дам? Будет одна дома сидеть. Меня по целым дням, а то и по ночам дома нет. Она вот написала, что дети должны быть с матерью. И правильно… А я как? — спросил он вдруг и взглянул на нее с такой болью в глазах, что ей стало не по себе.

— Вы же еще молодой человек, найдете себе жену, — неуклюже утешала она.

— Жену? Жену, конечно, можно… Только это будет не Фрося, уж так я к ней относиться не буду… Нет, я уж знаю. Как вспомню Фросю, так другой возле меня и житья не будет. Так уж лучше не надо, зачем человека мучить?

— Может, она вернется…

— Вернется? Тогда зачем уезжать? Нет, нет, уж я знаю. Сперва, когда Степан уехал, я думал, как-нибудь обойдется. Да, куда!.. Туча тучей ходила, и, как приду, вижу — плакала. При мне не плачет, а как приду, вижу — глаза опухли. И говорить ни о чем не хочет, — то, скажет, голова болела, то зубы. А зубы у нее, как стеклышко, ни пятнышка. Видел я, что дело неладно, что оно тем и кончится… Даже и не поговорила, уехала — и точка. Нет, не вернется. А хоть бы и вернулась, все равно ее туда будет тянуть. Он первый — что ж, видно, так оно и должно быть, первый имеет больше прав. И девочку жалко, ваша Ася с ней часто играла, умница такая… А теперь что ж…

Он тупо уставился в пол, где валялись какие-то лоскутки и тряпки, видимо брошенные при укладке вещей. Людмила молчала, не зная, что сказать. Наконец, милиционер поднял голову.

— Да, это уж так… Вот денег соберу немного, пошлю дочке, им там тоже небось нелегко. А вам я долг верну… Сколько она взяла?

— Нет, нет, — запротестовала Людмила. — Она одолжила у меня, она и пришлет, вы об этом не беспокойтесь…

— Как же, раз взяла, надо отдать.

— Это уж наше дело. Вы лучше пошлите дочке, если у вас будут.

— Дочке-то я пошлю. Вот ведь какая — и денег взять не захотела, а ведь есть, все деньги всегда у нее были… Оставила, ни копейки не взяла. Брошку ей подарил, когда девочка народилась, так и брошку оставила. А ведь я ей слова поперек никогда не сказал… Почему же нельзя было как-нибудь по-человечески, а вот этак, тишком, молчком, когда человек на службе?

— Ей ведь тоже трудно…

— Трудно! А мне легко? Письмо написала, а много ли напишешь в письме! Эх, Людмила Алексеевна! Хоть бы сказала: так, мол, и так.

— Она же написала.

— Написала… Написать легко! А я вот прихожу — темно, холодно, будто год здесь никого не было. И записочка на столе. Как собаке кость. А уж брошку оставила, так я даже и не знаю, как это можно… Что я — прокаженный, что ли, что все, что от меня, — вон, долой, не нужно?!

Он вдруг заметил, что почти не одет.

— Вы простите, Людмила Алексеевна, так я от этого всего расстроился… Как пришел со службы, спать было лег, да какой там сон!.. Вы уж простите!

— Ничего, ничего, пустяки, — успокаивала Людмила. — А вы ей напишите, — не обязательно ведь людям расходиться в ссоре. Ей там тоже нелегко. Вы подождите, поуспокойтесь и напишите.

— Вы думаете?

— Наверняка. Хорошее дело сделаете. Они там оба о вас думают, и им тоже невесело.

— Может, и так… Она женщина добрая, собаку бездомную и ту не обидит. И Степан хороший парень, товарищ… Конечно, им тоже…

— Ну, вот видите, — обрадовалась Людмила.

— Так вы советуете написать?

— Разумеется…

— Так, мол, и так, Фрося, обиды у меня на тебя нет, а деньги надо было взять. И об этой брошке…

— Можно и о брошке.

— Да, так и напишу. Конечно, нужно написать, чтобы она не подумала…

— Беспокоится о вас, наверно, как вы тут.

— Беспокоится? Может, и беспокоится. Три-то года небось не три дня… И никогда ни одного дурного слова… Конечно, Степан, он первый… Эх, девчонка-то моя… Хотя, быть может, в деревне ребенку лучше, а потом она, может, согласится отдать?