Четыре сестры - Малика Ферджух
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да, – помолчав, призналась она.
– А-а. Тогда ты наверняка должна знать…
– Пошли в буфет? – воскликнула появившаяся рядом Беотэги. – Через пять минут мест не останется, а я хочу пить.
Беттина вздохнула где-то даже с облегчением. Она не была уверена, что хочет знать все тайны любовной жизни взрослых.
Танкред сделал знак, что остается. Они удалились, кивнув ему на прощание. Беотэги тотчас же завелась:
– Это тот самый классный жилец, который…
– Это он, – кивнула Беттина.
Они толкнули дверь буфета. У стойки выбрали лимонад и газированн ую воду.
– Я знаю, – вдруг сказала Беттина, когда они отходили от кассы.
Девочки сели на синий диванчик.
– Браво. Ты знаешь.
– Да. Я решила.
– Браво. Ты решила.
Беотэги опустила соломинку в банку с водой.
– Можно тебя спросить… ЧТО ты решила?
– Когда я поеду к Мерлину.
– О…
Беотэги втянула воду и подула в соломинку.
– И когда же?
– Завтра.
* * *
Гортензия читала «Меня тоже обожали» Яна Марка и чувствовала себя до ужаса (Гортензия всегда чувствовала себя до ужаса, когда читала) Джейн Тернер – арбитром, влюбленным в чемпиона колледжа по теннису.
Посреди матча зазвонил телефон. Гортензия ничего не слышала, пока до нее не дошло, что она одна дома и никто не подойдет. Со вздохом она оставила Джейн Тернер точить свой судейский карандаш зубами.
– Алло?
– Гортензия? Это Сесилия.
Сесилия Зербински! Сердце Гортензии прыгнуло в горло. Сейчас она узнает новости о Мюгетте!
– Как… дела? – пробормотала она.
– Думаю, хорошо. Мюгетту оперировали сегодня утром.
– О-о.
– Да, все прошло благополучно. Доктор верит в успех.
– Значит, теперь она выздоровеет?
– Можно надеяться.
– А кто… кто дал ей костный мозг?
– Одна из ее кузин. Та, чья кровь была наиболее совместима.
– Мюгетта выздоровеет, правда?
– Да. Мы все этого хотим. И она первая. Она выздоровеет. Надо только немного подождать.
– Чего подождать?
Ей показалось, что сиделка подула в трубку. Сесилия Зербински, должно быть, выдыхала дым сигареты. Или… или это был вздох? Вздох мог означать (скрывать?) так много неприятных вещей.
– Посмотреть, как поведет себя тело Мюгетты с этим костным мозгом, – просто ответила Сесилия. – Сможет ли оно с ним жить.
– А что…
Гортензия хотела спросить: «А что будет, если не сможет?» Вместо этого она сказала:
– Что может доставить удовольствие Мюгетте?
– Длинное письмо.
Гортензия помолчала.
– Хорошо, – сказала она наконец. – Спасибо, что позвонили.
– Напиши ей поскорее. Ты ее лучшая подруга.
– Я напишу. Ах да, Сесилия…
– Да?
– Вы сейчас курите?
– Нет. А что?
14
Еще на кухне. Наконец в поезде
Шарли вышла на работу в лабораторию.
Ее отсутствие, возможно (но не наверняка), объясняло, почему сегодня Женевьеве было дьявольски трудно собрать все племя вокруг стола за обедом. Или почему под конец этого сумасшедшего обеда Дезире обнаружила, что жует шнурки от ботинок, которые Гарри искусно смешал с макаронами. Или почему Энид вдруг схватила руками свое свиное ребрышко и, наставив кость, как револьвер, на Гортензию, завопила:
– Ешь! Ешь, говорю тебе, оно жирное!
И швырнула упомянутое ребрышко на другой конец кухни, к великой радости кошек.
Беттина ушла из-за стола, чувствуя себя немного виноватой, что бросает Женевьеву в этом хаосе. Но у нее были дела. Поезд через час. А надо еще собраться.
Она закрылась в своей комнате, где было так восхитительно спокойно после всего этого бардака Распахнула окно, вдохнула полной грудью океан. На поверхности плавали островки пены, как будто кто-то взбивал там яичные белки. Оконный проем, казалось, был погружен в стакан с водой, куда капнули молока.
Когда Беттина закрыла окно, в комнате была мама.
– Не копайся, – сказала она, – а то опоздаешь на поезд.
На Люси Верделен были длинный коричневый клеенчатый фартук и резиновые сабо, в которых она всегда садовничала.
– Я еду, – пробормотала Беттина.
– Наконец-то решилась. Долго же ты тянула.
– Я ждала подходящего момента.
– Мммм. Казалось скорее, что ты его оттягивала.
– Ты права. Мне страшно.
– А кому бы не было страшно? Я и пришла тебя подбодрить.
Она достала из фартука горсть вишен и протянула их дочери.
– Держи. Очень вкусные.
– Они совсем не по сезону.
– А там – да. Там мы вас немного опережаем.
Беттина покачала головой.
– Спасибо, но мне надо собираться. Ты сама сказала, чтобы я не копалась.
Мадам Верделен присела на уголок подставки для принтера и положила в рот вишню.
– Ты, в сущности, романтическая натура. Странно, по тебе не скажешь.
– Вкусные вишни?
– Очень. На, попробуй.
Беттина опять помотала головой. Мадам Верделен вздохнула.
– Должна же быть хоть какая-то компенсация… в…
– В раю? Вы ведь в раю с папой?
Мамины глаза затуманила бесконечная печаль.
– Без вас никакого рая быть не может. Будь там хоть все лучшие вишни в мире.
Люси Верделен побарабанила по клавиатуре компьютера.
– Помнишь, как ты разбудила отца в семь утра… Тебе было пять лет, последний год в детском саду, ты ворвалась в комнату, потрясла папу, как мешок с картошкой, и закричала: «Разбуди скорее маму, чтобы она разбудила нас!»
– Теперь я просыпаюсь без посторонней помощи.
Беттина выхватывала из шкафа вешалки, раскладывала на кровати в беспорядке кофточки, свитера, футболки, блузки.
– Как ты думаешь? – спросила она. – Что красивее? Лишь бы не было дождя. Укладка у меня утренняя. Час с сушкой. Если что, я буду похожа на Делмера тети Лукреции. Вот эта рубашка, а? Одобряешь?
Ответа не было, и она посмотрела в зеркало платяного шкафа… но уже и так знала. Мама исчезла. Беттина вдруг пожалела, что отказалась от вишен… Интересно, косточки бы остались? Косточки с того света – в ее руке!
Она разделась и надела то, о чем мечтала много дней.
Юбка сливового цвета, подкороченная ровно как надо. Не слишком короткая, глазеть не будут. Но и не слишком длинная. Прелестная шелковая рубашка, коротенькая и зауженная, украденная у Гортензии. Коротенькая и зауженная для Беттины. Гортензия в ней тонет, если вы понимаете, о чем речь.
Она надела нейтрального цвета плащ. Чтобы избежать вопросов сестер. И на случай, если пойдет дождь, разумеется. С Мерлином она его снимет.
В последний раз взглянув на свое отражение – потом еще раз в последний раз, и еще раз в последний раз, и еще раз в самый-самый последний, – она подняла глаза к потолку:
– Мама? Если там, где ты сейчас, можно ругаться, пожелай мне, пожалуйста, ни пуха ни пера, а я пошлю тебя к черту.
Внизу Женевьева оставила ей записку. Она повела вопящее племя на пляж. Не в силах с ним справиться. Бедная.
Беттина прошла по Атлантическому тупику, толкая
