Двойники - Ярослав Веров

Данила всё еще стоял. «Однако что это я стою? Идти надо». Обернулся в сторону мрачной многоэтажки. «Почему же не горят окна? Ведь вроде бы жилой дом, где-нибудь да должно хоть одно». В голове возникла картина, как будто выскользнувшая из-под кисти Вольдфогеля: обнаженная Александра Петровна, верхом на мощном, кустистом помеле, выплывает из-за угла многоэтажки, чтобы пронестись на очередном витке мимо мертвых, навсегда погасших окон. Отчетлив белесый след движения-дыхания ведьмы. Но самое паршивое, что даже на таком изрядном расстоянии видны все немалые прелести Александры.

Вдогонку этому видению возник военкоматский кабинет и щурящаяся рыжеволосая Александра. Зеленые, несколько неумные глаза с притаившейся в глубине темнотой. Хочется заглянуть в них, что там за тайна скрыта, что манит оттуда? Руки — уверенные, точные движения. И всё поблескивает камешек в колечке — «Да что я на него, что ли, только и смотрел? Нет же. Ведь как пацан, давненько эдаких фортелей себе не позволял». Но воображение живописало далее. Уже исчезло легкое летнее платье вместе с нижним бельем. Стало очень мерзко на душе. Но повлиять на процесс Данила уже не мог. Случился давно уж подзабытый пароксизм сладострастия. Данила чертыхнулся и быстро пошел прочь. По набережной он уже почти бежал.

Свежий ветер с Невы сдул видения. Осталась пустота. И осталось сладострастие. Накал его был таков, что казалось — чуть ослабь волю и завоешь на луну зверем, громко и бессмысленно, хоть она и молодой месяц. Жаждалось обратно в военкомат, в объятия загадочной феи.

Данила очнулся у входа в метро. «Поехать? К кому?» Так и не решив, он уже спускался по эскалатору. «А если к Ариадне? Ее швейцар, небось, на трудовом посту, вот и пообщаемся. Что с того, что десять лет прошло?»

Но уже в вагоне дошло, что это у него «дурочка», явная и несомненная. «Так нельзя, мужик». Данила осмотрелся, как будто мог разобрать, куда его несет поезд. Полупустой вагон и сладкий голос из динамика: «Следующая станция — «Черная речка»». Данила вскочил осененный:

— Ну конечно, перст судьбы! К Веронике, это же ее станция!

Молодой, коротко стриженный джентльмен в твидовом костюме, носатый и лопоухий, в очках с тонкой металлической дужкой, уставился на Данилу так, будто всё понял; должно быть, просто хотел запомнить эпизод, чтобы потом использовать к случаю в своем очередном научно-фантастическом романе.

Наверх по эскалатору Данила не шел даже, а летел. «К Веронике, к ней. Это оно».

Вероника жила в старой, некогда коммунальной квартире, где сейчас обитали только она, занимая комнаты по правую сторону коридора, да по другую сторону в двух комнатах — муж с женой, ее товарищи по университету.

Длинный коридор тонул в клубах густого табачного дыма. Многочисленные голоса образовывали сплошное гудение, рассекаемое взрывами хохота, — в ближайшей комнате чей-то знакомый голос травил анекдоты; да слышался из залы гитарный перебор.

Данила постоял в прихожей, вбирая обстановку, и громко воззвал:

— Вероника! Вероника! Выдь ко мне! Несчастному.

Из залы вышла Вероника, с гитарой под мышкой.

— Даня, какой ты молодец.

— Еще бы, радость моя. Еще бы. Еще бы не молодец, более того — мóлодец!

— Надеюсь, добрый?

— Сегодня — да. Несчастный, но добрый молодец.

— О! Голубцов! Сколько лет, сколько песен, давай к нам, у нас тут господин Веприло анекдотами народ травит, — в коридоре возник Славик Оттудошний, бывший сокурсник; теперь, по слухам, мелкий коммерсант, первопроходец свободной экономической зоны «Город Петроград».

— Костя? И он здесь? Теперь вместо тушенки анекдотами травит.

Славик хихикнул, сигнализируя, что еще не позабыл боевую студенческую молодость, как Костя Вепрь приволок в общагу целый чемодан китайской тушенки «Великая Стена» и развернул широкую торговлю. Правда, друзьям не предлагал — оттого друзья и не пострадали. Пострадало всё общежитие, сам товарищ комендант жестоко пострадал, а друзья, напротив, были благодарны.

— Вероника, а по какому случаю гудим?

— По случаю нашего театра, разве забыл? — ответил Славик.

Да, в самом деле забыл, а ведь есть такой случай. Было это во времена всё той же боевой молодости. Был театр при универе. В нем ставили милые, но дерзкие авангардистские пьески. При театре — дискуссионный клуб; само собою, наличествовал и КСП — без них никакое порядочное учреждение таковым считать себя не могло. КСП — клуб самодеятельной песни — ничем, впрочем, не блистал, громкие имена из него так и не вышли. Но в изобилии приглашались как местные, так и приезжие бардовские светила. Приезжали и светили — ох, любили они град на Неве и его студентов.

Данила был уже на пятом, когда в КСП возникла совершенно юная Вероника с ее розовыми песенками. Народ снисходительно терпел, мол, «дерзай, все мы с пеленок начинали», и старательно прятал ухмылки. То ли ухмылочки эти, а скорее, сами песни — было в них что-то настоящее, не эти заезды про жисть нелегкую, дерьмовую, в которой, наперекор непоющим и несочиняющим, автор тем не менее прозревает что-то такое неизбывное, — и привлекли внимание Данилы. А может, и песни ничего тогда не значили, но был голос — звенящая птица в лесной чаще, нет, не только лишь голос, а то, из чего он рождается, душа.

Данила взял ее под свое крыло. Она это называла «безденежное меценатство». Не имея от природы ни голоса, ни слуха, наш герой сумел так поставить себя в КСП и в студенческом театре, что с ним считались решительно все. До того, что одним словом мог он погубить целую постановку. Но зато уж скупая похвала (иной он не терпел) возносила объект похвалы на вершину общественного признания.

Знакомство вылилось в дружбу. Дружба перешла в крепкую дружбу. По законам жанра крепкая дружба должна была плавно и неизбежно перейти в тривиальный роман, однако этого не произошло. Они стали друг другу родными людьми, но не понимали природы этого родства. Был в их отношениях переломный момент, в этой самой квартире. Всё шло к тому: одни — даже соседи умотали к морю, много вина, гости разошлись. В голову Данилы полезла конкретная мужская лирика. «Вот сейчас…»

Но как будто раздвоение или внутренний голос — смотришь, видишь, хочешь и в то же время ты же, но как бы из иного пространства, говоришь себе: «Стой, Голубцов, ни шагу». Рассказчики бы от себя добавили: «… если не хочешь всё испортить». Данила тогда стремительно собрался, невразумительно распрощался и ушел.

То ли она поняла, то ли почувствовала, — конечно же почувствовала, странным своим чутьем, — но именно с того момента их отношения приобрели особую доверительность.