Девятый Замок - Хаген Альварсон

А надо сказать, что в прежние времена Эоринги любили ходить в викингские походы, испытывать коней волн, мерить равнину китов, проливать в дальних краях брагу битвы, добывая блеск ложа дракона и золотую славу, что не меркнет в веках. За это их уважали и считали удачливыми людьми. Но при внуках Хруда конунга викинги оказались вне закона. Им запретили заниматься разбоем в тех краях, где проживал род людской. И многие этому покорились. Но Готлаф ярл решил испытать Судьбу. Он как раз набирал крепкую ватагу для путешествия на Восток. Так что мы пришлись очень кстати. Я же был сыном охотника, и потому неплохо стрелял из лука. А Бьёрн был силач, каких поискать. Позднее его назвали Хримбрестир — Ломающий Льдины. Люди Готлафа над нами посмеялись, что, мол, мы не знаем, чем боевое копьё отлично от навозной лопаты. Признаться, была в том доля правды: ибо оружие доселе мы видели только в мастерской Рагнара, отца Бёрна. Однако же, Готлаф ярл захотел нас испытать. И остался доволен. А мы с Бьёрном просто сияли от счастья.

Ярл поручил обучить нас воинскому ремеслу, и занялся нами Менрик Старый. Тощий вислоусый старик, что знавал ещё деда нынешнего ярла, Менрик был воином до мозга кости. Истинным героем из тех далёким седых времен, когда Сигурд и Эовульф убивали драконов, а Эйнар Скёвинг воздвиг на скале над морем легендарный Рёдульгард, Крепость Светила, ныне разрушенную и полузабытую. И вот этот герой-викинг издевался над нами в своё удовольствие. Мы проклинали его за глаза, но не шли из замка. Потом мы оба с благодарностью вспоминали сурового старика. Ибо кем бы мы были без этого седого волка…

Но вот настал час идти в путь дорогой чайки. Менрик Гаммаль ухитрился как-то послать весточку нашим отцам, ибо они пришли проститься с нами. Матушка Бьёрна, краснощекая бойкая Скади, ругала его, на чём свет стоит, хотя на глазах у неё стояли слёзы. А отец его Рагнар только сказал тогда:

— Возвращайся с добычей либо не возвращайся вовсе. Ибо по твоей милости мы должны этому Халли серебра.

Но было видно, что он гордится сыном.

Мой же батюшка молвил тихо:

— Вот уж не знал я, что мой сын уже совсем вырос. На-ка вот, пусть принесёт тебе удачу!

И тут только я понял, как мой отец любит меня. Ибо он подарил мне тот самый кинжал из зуба морского змея, которым ты, моя снежинка, угостила того оборотня в лесу. Как видишь, пригодился подарок отца. Да только даже если бы не встретились мне те варги, всё равно — никто не дарил мне ничего дороже.

Твоя любовь, конечно же, не в счёт…

А и удачно же мы сходили! Нет, и правда, весьма недурно. Ибо восточные князьки уже успели забыть, какова на вкус северная сталь! Они поначалу принимали нас за торговцев. То-то смеху было. Рабов мы не брали. Просто некуда было. Брали золото, серебро, самоцветы, пряности, шелка, Бьёрн прихватил красивый ковёр. Ещё брали оружие, кривые клинки и затейливые брони. Набрали несколько корзин местных плодов. Словом, брали, чего душа желала.

Потом их эмиры опомнились. При входе в какой-то городок нам приготовили встречу. Мы стали решать: принять бой или уйти в море? Драться толку не было: два драккара и толстый кнарр ломились от добычи, но Готлаф пришёл не за добычей. Он сказал:

— Что толку уходить, не изведав пламени битвы?

И многим те слова пришлись по вкусу, но не Менрику.

Однако именно Менрик повел пеший клин из лучший бойцов. А мы сошли с бортов и стали стеной щитов, скельдборгом. Менрик со своими ударил сбоку, как раз туда, где стояли их стрелки. Мало кого они убили, но строй дрогнул. А потом подошла их конница. И вот тут началась потеха. Менриковы люди едва успели отойти за наши спины. Потом на нас рухнула чёрная лавина из конских грив, копыт, знамён — и блестящих, улыбающихся кривых мечей. Я помню тёмно-синее знамя с золотым полумесяцем — оно было огромным, заполнило собою всё небо. Кони ржали, всадники что-то вопили, у нас кто-то закричал. Мы сперва держались, а потом вдруг начали падать и умирать. Я тогда, кажется, описался. Впрочем, не помню: было очень мокро от пота и крови. Менрик дал мне подзатыльник и сунул мне в руки мой же лук. И тогда я начал стрелять. Вроде бы, даже попал пару раз.

А потом раздался звук рога. Это трубил Готлаф ярл, сын Аусгрима сына Хальгрима. И за спиной его хлопало крыльями наше кровавое знамя с чёрным вороном. И мы перестали отступать. Затем сделали шаг вперед. И второй. И — третий.

Наш хирд пошёл вперед, и копья первых рядов стали тяжелыми от конских туш. Тогда мы взялись за мечи и топоры. Я стрелял, пока не кончились стрелы. Потом в первых рядах кто-то пал, и я поспешил на его место. Мне сунули щит и меч павшего. Вот этот меч. А щит тогда же и раскололи. Мы шли вперёд, безмолвно, только рог звучал над полем. Не помню, сколько это продолжалось. Но вот конники подали знак к отходу. И стали убегать. И тут мы разломали строй. Я помню, как Бьёрн, который орудовал двуручным молотом, без шита, размахнулся своей кувалдой и швырнул её в голову уходящего всадника. Попал. Мы, пешие, гнались за уходящими конниками. И даже догоняли. Это был просто какой-то ужас.

Потом хоронили павших. Времени оставалось не так много: верно, это было лишь малое войско, и следовало торопиться. Мы выбросили с одного драккара часть добычи, уложили туда бойцов, обложили корабль хворостом, сколько нашли, и, спустив на воду, подожгли. Мы пили забродивший сок лимонов (ибо пиво кончилось, а вина на Востоке не пьют) и ели конину, как положено на тризне, и смеялись, провожая побратимов в последний путь. То был смех безумия.

А после мы ушли. Вдогон нам выслали несколько суден. Нас догнало только одно. Себе на беду. Мы убили всех, из добра не взяли ничего, а их белопарусный дромунд пустили ко дну. На других кораблях это увидели, но догнать нас не смогли. Или побоялись. Как знать.

Мы уходили ранней весной, а вернулись осенью. Сердце моё заныло, когда я увидел, как чайки кружат над скалами Эрсфьорда, как по берегам облетает золото листьев, как меняется само море. Ибо море Юга — теплое, лазоревое, нежное, точно ласки жены. Море же Севера — тёмное, холодное, властное, точно воля главы рода. Но этот холод и серая мгла нам были милее восточной неги.

Нас встречали как героев. Готлаф устроил большой пир, похваляясь ратными подвигами. Только об одном он жалел: что нет скальда, который воспел бы языком кённингов наш поход. Люди пришли отовсюду. Десять дней и ночей длилась попойка. Родители Бьёрна гордились сыном, а тот сиял, как новенький гульден. И Овсяный Халли уже не стал подступаться к нему. Посчитал, что честь дочери того не стоит.

Что ж до меня, то почти всё добро, добытое в том походе, я отдал отцу и раздарил знакомым. Я тогда очень любил делать подарки. Главным образом потому, что редко выпадала возможность одарить кого-либо. Это ныне я стал жадным, как змей на золоте. Тогда всё было иначе.