Нью-Йорк - Эдвард Резерфорд

– Любопытно будет послушать, сэр, что скажет ваше начальство, – угрожающе произнес Мастер.

– Мое начальство? – Надзиратель придвинулся вплотную, так что купец ощутил его зловонное дыхание. – Мое начальство, сэр, скажет вот что: «Молодец, старый и верный служака!» Если вам так интересно, сэр, то пойдите и спросите!

И после этого он велел Мастеру убираться с его судна.

Из-за борта следующей тюрьмы высунулся молодой офицер, который достаточно вежливо уведомил Мастера, что не может его принять, так как половина пленных больна желтой лихорадкой.

Однако с третьей ему повезло больше. Сама тюрьма грозила развалиться на части, но высокий, худой человек с суровым лицом, пропустивший его на борт, был одет в офицерский мундир и точно ответил на все вопросы. Да, он ведет учет всех узников, кто побывал на судне. Сэм Флауэр был здесь.

– Он умер полгода назад, сэр.

Будучи спрошен, где Флауэр похоронен, офицер махнул в сторону солончаков. Он объяснил, что трупы сваливают в канавы не только там, но и повсюду вокруг. Их слишком много; к тому же это просто бандиты.

Мастер промолчал. По крайней мере, он получил сведения. Однако перед уходом он заметил на баке следы недавнего пожара. Огонь не успел распространиться, и он не мог представить, что этот строгий офицер не принял бы должных мер, но решил спросить:

– А куда вы денете пленных, если случится пожар?

– Никуда, сэр.

– Но в воду-то прыгнуть позволите?

– Нет, сэр. Я задраю люки, и пусть горят. Таков приказ.

Джон Мастер вернулся в город подавленным. В первую очередь его потрясло поведение соотечественников-англичан. Являются патриоты военнопленными или нет – об этом велся законный спор, но что, независимо от их статуса, говорит подобное обращение с людьми о гуманности его родного правительства? Он подумал: можно назвать человека бунтовщиком, можно призвать к его повешению, особенно если он тебе не сын. Но, имея дело с фермерами, лавочниками, честными работягами, приличными людьми, которыми, бесспорно, были патриоты, – какая слепота, какая предвзятость и, сохрани нас господь, какая жестокость могли понудить британские власти запереть их в плавучих тюрьмах и убивать таким способом?

Конечно, сказал он себе, ему об этом было неизвестно. Плавучих тюрем не было видно. Правда, Сьюзен, бывавшая у него наездами, рассказывала о патриотических газетах, в которых сетовали на обращение с пленными. Но он заверял ее, что все это крайне преувеличено и категорически отрицается тем же генералом Хау, его добрым другом.

Да только заглянул ли он хоть раз в городские тюрьмы, которые находились всего в нескольких сотнях ярдов от его двери? Нет, не заглянул. По мере того как он обдумывал это обстоятельство, в его голове зазвучала недавно услышанная и крайне неприятная фраза: «По-вашему, там лучше?» Ее обронил тот самый отталкивающий тип с первого тюремного судна.

На следующей неделе Джон Мастер начал тайное расследование. Он ничего не сказал Альбиону – это поставило бы того в трудное положение, – но в городе было много людей, у которых он мог навести справки. Дружески поболтать с часовым, украдкой перекинуться парой слов с офицером. Спокойно и терпеливо, применяя умение разговорить людей, которое он так давно приобрел в городских тавернах, Джон Мастер постепенно узнал все, что хотел.

Надзиратель плавучей тюрьмы был прав: городские были такими же. За стенами бывших церквей и сахарных заводов узники мерли как мухи; их трупы грузили на подводы и время от времени вывозили под покровом темноты. Лоринг, жена которого была спутницей старого генерала Хау, похитил их имущество и деньги, выделенные на прокорм. А добродушный генерал Хау, у которого столь часто обедал Мастер, не мог об этом не знать, как бы ни отнекивался.

Джон Мастер ощутил стыд, отвращение, скорбь. Но что он мог сделать? Другие могли поднять эту тему, но если это сделает он, то что скажут люди? Сын Мастера был патриотом, в его лояльности возникнут сомнения. Он ничего не мог сделать. Ему придется молчать ради Абигейл и малыша Уэстона.

Поэтому он испытал немалые муки, когда в начале сентября внук обратился за советом. Уэстона, чтобы он не сидел один, отдали в маленькую школу, которая находилась поблизости и где учились дети других лоялистов. Предвидя, что рано или поздно всплывет тема отца, Мастер велел мальчонке не болтать лишнего. И вот началось.

– Что же ты сказал? – спросил дед.

– Что патриоты убедили папу в их верности королю, а мы надеемся, что он скоро вернется.

– Хорошо. – Это был слабый аргумент, но больше Мастер ничего не придумал.

– Они говорят, он изменник.

– Нет. Твой отец честно не соглашается с некоторыми вещами, но он не изменник.

– Но лоялисты же правы?

– Они так думают. Но это сложная распря.

– Как же так? Один должен быть прав, а другой – нет, – недоуменно сказал Уэстон.

Мастер вздохнул. Как объяснить несмышленышу?

– Ведь я же лоялист, дедушка? – не унимался Уэстон. – Ты сам сказал.

– Да, – улыбнулся Мастер. – Ты очень верный.

– Ты ведь тоже лоялист? – спросил тот, требуя подтверждения.

– Конечно, – ответил Мастер. – Я лоялист.

Но он не смог сказать правду. То, что он был лоялистом, который пал духом.

Но он оставался бизнесменом. Ему симпатизировал генерал Клинтон. В сентябре, когда Мастер предложил снарядить очередной приватир, тот пришел в восторг.

– Возьмите у французов и патриотов сколько сумеете, и я буду в неоплатном долгу, – призвал его генерал.

Подготовка к рейду шла полным ходом, но вдруг произошел небольшой инцидент, заставший Мастера врасплох. Однажды утром он спокойно работал в своей скромной библиотеке, когда вошел Гудзон, испросивший беседу по личному делу.

– Босс, я хочу потолковать о Соломоне, – заговорил он. – Ему уже давно двадцать пять.

Ну конечно. Мастер испытал укол совести. Он всегда обещал дать вольную Соломону, когда тому исполнится двадцать пять, но отвлекся на войну, хотя это не было оправданием.

– Сегодня же будет свободным, – мгновенно ответил он.

Но Гудзон, к его изумлению, помотал головой:

– Я надеялся, Босс, что вы еще подержите его в рабах.

– Да полно! – Мастер диковато взглянул на него.

– Дело в том, – признался Гудзон, – что он угодил в дурную компанию.

Гудзон рассудил, что Мастеру незачем знать об их с Соломонах спорах. И всяко не следовало возбуждать его подозрения тем, чем занимался его сын с Сэмом и Чарли Уайтами. Соломон был обычным молодым парнем, жаждущим приключений. Его отец хорошо это понимал. Но не менее отчетливо он сознавал и другое.

Если ты чернокожий, то доверять нельзя никому. Да, британцы предложили рабам волю, но только затем, чтобы ослабить южных рабовладельцев-патриотов. Если британцы победят, то Гудзон сомневался в том, что они будут и впредь помогать черным. А если патриоты их разгромят, то захотят вернуть как можно больше рабов.

Уверенности не было ни в чем, но Гудзону показалось, что для его близких, рабов или вольных, нет места более надежного, чем под опекой Джона Мастера. А потому его привела в ужас последняя угроза, которую изрыгнул Соломон.

– Теперь мне пора стать вольным, – заявил он, – а как только это случится, я уйду к капитану Мастеру.

– А если не станешь, – саркастически осведомился Гудзон, – то что тогда?

– Тогда я, пожалуй, сбегу, поступлю в британскую армию и попаду к нему другим путем.

Какое бы сумасбродство из двух ни выбрал сын, Гудзон видел в этом сплошное горе.

– Соломон никому не желает зла, – сказал он Мастеру, – но он непоседа, и я боюсь, что вольным он наломает дров. Беда в том, – признался он скорбно, – что я не знаю, как с ним быть.

– В таком случае, – улыбнулся Мастер, – у меня есть предложение. Пусть послужит на новом приватире. И приключения найдутся, и от греха подальше! Как член экипажа, он будет иметь долю в добыче. А как только конец войне – сразу получит вольную.

– А что? – ответил Гудзон. – Думаю, Босс, это удачная мысль.

В скором времени, когда Соломон отбыл на величественном корабле, купец повернулся к Гудзону и с ухмылкой сказал:

– Я совершенно уверен, что из него выйдет превосходный нью-йоркский пират!

В октябре Джон Мастер получил из Лондона очередное письмо от Ванессы. Он прочел его несколько раз, желая убедиться, что правильно понял смысл.

Мастер счел, что вопреки словам ее поступки наглядно показывают, что жене Джеймса нет дела ни до мужа, ни до сына. У него это не укладывалось в голове, но доказательства были наглядными.

– Ванесса уже была бы здесь, если бы любила малыша, – сказал он Абигейл.

В ее последнем письме выражались прежние ханжеские надежды на благополучие Уэстона, с болью спрашивалось, не возымел ли ее супруг достаточный вкус, чтобы распрощаться с бунтовщиками, и собирается ли Мастер остаться в Нью-Йорке или, как доложил кузен Риверс, не исключает возможности вернуться с семейством и ее сыном в лоно цивилизации? Короче говоря – вернется ли в Лондон маленький Уэстон? Вчитавшись между строк, Мастер смекнул, что у нее на уме.