Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

Гейр уже собрал вещи, на полу стояли коробки, и все же он волшебным образом организовал две чашки растворимого кофе, мы уселись на пол, и я процитировал ему фразу из письма:

– «Мы с интересом ознакомились с ним, но, к сожалению, не имеем возможности опубликовать. Ваш роман увлекателен и написан живым языком, однако создается впечатление, будто сказать вам особо нечего, отчего роман выглядит затянутым. По этой причине мы можем лишь поблагодарить вас за рукопись – ее мы вам возвращаем», – проговорил я.

Гейр рассмеялся.

– Впечатляет, во-первых, то, что ты выучил это наизусть, – сказал он, – во-вторых, что ты вообще написал роман. Никому из моих знакомых даже мысль такая в голову не пришла бы.

– Слабое утешение, – отрезал я.

Он фыркнул:

– Напиши другой!

– Тебе легко говорить, – сказал я.

– Это ты так думаешь. У меня считай что дислексия. Я пока сюда не приехал, и романов-то не читал. А кстати, если вдруг решу прочитать, ты что порекомендуешь?

– Может, «Ничью» Эрлинга Йелсвика?

– Это лучший роман из прочитанных?

– Нет-нет. Но для начала, по-моему, пойдет.

– Ты меня зря недооцениваешь. Подумай еще. Что самое лучшее из того, что ты читал?

– Наверное, «Лассо вокруг госпожи Луны» Мюкле? Или «Пан» Гамсуна? Или «Роман с кокаином» Агеева.

– Тогда прочту Мюкле – ты ведь назвал его первым. А «Пана» ты мне и так уже пересказал.

– Да, кроме того, что он в конце концов наложил на себя руки. Этого я не рассказывал.

– Ха-ха.

– Но это так и есть!

– Ты что, хочешь мне испортить удовольствие от книги? – спросил он.

– Это же все знают, – сказал я.

– Я не знал.

– Теперь знаешь.

– А есть еще что-нибудь, что мне будет полезно знать, мистер Литератор?

– Вообще-то да, – сказал я, – я пару недель назад открыл такую штуку. Я лежал в кровати и смотрел на книжную полку. И читал имена писателей задом наперед.

– И что?

– Знаешь, как будет задом наперед T. Eliot[20]?

– Как?

– Toilet.

– Жаль, что там еще S затесалась. Если поставить его после T, получилось бы toilets.

– А ты, как я понимаю, собрался заняться литературоведением?

– Ну да.

Мы помолчали.

– Жаль, что ты переезжаешь, – заговорил я.

– В Бергене я уже побывал. Как тут, знаю. Пора еще что-нибудь посмотреть.

– Я думал, может, осенью в Стамбул поехать, – сказал я, – снять там комнату и пожить год, сидеть и писать.

– А почему не поедешь?

Я пожал плечами:

– Есть ощущение, что мне надо еще тут кое-что наладить. Да и писать мне не о чем. Иначе говоря, все, что связано с писательством, меня удручает. Мне надо учиться. А это можно делать и тут.

– Поехали в Упсалу?

– Нет. Какого хера я там забыл?

– А я какого хера там забыл? В том-то и суть. Главное – поехать в какое-нибудь место, про которое ничего не знаешь, и посмотреть, что произойдет.

– Но я не хочу, чтобы что-то происходило, – возразил я, – вот честно.

Я поставил чашку на какую-то коробку и встал. Из его окна открывался вид на парк, на дом, где я жил, и дальше на фьорд и острова вокруг. Над ними висело солнце, густо-оранжевое на фоне ярко-синего неба, а деревья в парке отбрасывали длинные узкие тени.

– Ну, удачи тебе. Ты напиши тогда, а я тебе отвечу, ладно?

– Ладно.

Мы пожали друг другу руки, и я пошел к себе. Отпирая дверь квартиры, я, разумеется, не знал, что в следующий раз увижу его лишь спустя четырнадцать лет, ведь с нашей встречи прошло всего несколько минут и я рассчитывал, что Гейр, проведя год в Упсале, вернется в Берген, бросить все навсегда – сам я с этой мыслью лишь играл и не принимал ее всерьез. Для себя я решил, что проведу еще год в Бергене, а уж потом перееду и займусь чем-нибудь еще.

Я перечитал письмо с отказом. Потом сел перед камином, смял несколько листков бумаги и принялся подкладывать их в огонь. Роман у меня был в трех экземплярах, два из них я сжег. А третий решил отдать Ингвиль. И после этого оставить ее в покое. Больше не стану ни заходить к ней, ни звонить, хватит глупостей, покончим с ними. Роман будет моим прощальным приветом.

Заодно я сжег и дневники, а оставшуюся рукопись положил в пакет и пошел к центру.

Входная дверь была открыта, я поднялся на второй этаж и позвонил. Открыла Ингвиль.

– Привет, – сказала она, – рада тебя видеть.

– Взаимно.

– Мы тут обедаем, – сказала она, – зайдешь?

– С удовольствием, – согласился я.

Я вошел в квартиру, разулся, оставил пакет в коридоре и прошел за ней в гостиную. За столом сидели восемь человек – те, кто жил в квартире, и их друзья. Всех их я знал. Вот только их-то пригласили, а я явился без приглашения, и смотрели они на меня чуть настороженно.

– Пообедаешь с нами? – предложила Ингвиль.

Я покачал головой.

Когда для тебя на угол ставят дополнительную тарелку – это унизительно, жалкая тарелочка непрошеного гостя.

– Нет, я с тобой поговорить хотел, но это можно и потом.

– Ладно, – кивнула она.

Кровь бросилась мне в лицо: все пошло наперекосяк. Я заявился сюда, меня все видели, а теперь ухожу. Зачем приходил, так и неясно.

– Пока, – попрощался я, понимая, как по-дурацки выгляжу.

– Пока, – сказали все.

Ингвиль проводила меня до двери.

– Я только в туалет зайду, – сказал я и направился к туалету.

Ингвиль вернулась на кухню, а я выскользнул обратно в коридор, взял пакет с рукописью, быстро прокрался к ней в комнату, положил пакет на кровать, вышел и как раз обувался, когда она направилась к себе.

По крайней мере, она удивится, думал я, сбежав по ступенькам и нырнув в теплый летний вечер, на улицы, залитые солнечным светом, а в этом и смысл.

* * *

Университет стал для меня началом новой жизни. И, что немаловажно, точкой опоры. Точкой опоры были лекции, точкой опоры был читальный зал, точкой опоры были книги. Что бы ни случилось, как бы отвратительно я себя ни чувствовал, можно в любой момент пойти в читальный зал, найти место и читать там сколько захочется, никто и слова не скажет, никто не сочтет это странным, ведь в том-то и суть университета. Я купил двухтомную историю мировой литературы и штудировал ее, автора за автором, начиная с Гомера и заканчивая шестидесятыми, старался запомнить строчку-другую о каждом, о том, чем они занимались. Я исправно посещал лекции: Киттанга – об античной поэзии, Бувика – об античном эпосе, Линнеберга – об античной драме. Между бессчетными именами и