Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд

старался, а я, в своих темных «рэй-бэнах», вставал на фоне всевозможных стен и позировал, одетый в черные мешковатые брюки и рубашки с разнообразными принтами. Теперь главное происходило в Манчестере, и если это еще не заметили в Италии, то уж никак не в Бергене. О Stone Roses я сперва прочел, потом пошел послушать их в магазине пластинок, но звук показался мне странноватым, и я не был уверен, что они хороши, но потом Ингве купил их альбом, он сказал, они крутые, тогда я тоже их купил и согласился с ним. Они звучали все лучше и лучше. Удивительно, но то же самое прежде произошло с The Smiths: в Кристиансанне я услышал их дебютный альбом после того, как прочитал о них в журнале NME, музыка их показалась мне странной, но когда их слава дошла до Норвегии, они зазвучали не странно, а как надо.

Мы гуляли по городу, прекрасному и живому, полному людей и уличных сценок, мопедов и дворцов, вечером мы пошли домой, переоделись и отправились в ресторан. Заведение мы выбрали пошикарнее, мне было не по себе, разговаривать с официантами я не любил, не любил, когда меня обслуживают, когда на меня смотрят, я не знал, как вести себя в такой обстановке – как пробовать вино, что делать с лежащей на тарелке салфеткой – но Ингве, к счастью, все взял на себя, и вскоре мы уже ели бифштексы и запивали их красным вином.

Потом мы курили и пили граппу, смахивающую на скверный самогон, и говорили о папе. Мы его часто вспоминали, рассказывали друг дружке истории, с ним связанные, и обсуждали его теперешнюю жизнь в Северной Норвегии, довольно близкую нам, хоть мы и виделись с ним раз-другой в год, да, может, еще перезванивались раз в месяц, и тем не менее в наших мыслях он по-прежнему занимал внушительное место. Ингве почти ненавидел отца, или, по крайней мере, не желал с ним мириться, отказывался верить, что отец изменился и хочет изменить отношения с нами, говорил, что это неправда, папа все тот же, он ради нас палец о палец не ударит, ему на нас плевать, а если он и демонстрирует нам перемены, то лишь потому, что ему так захотелось, а не оттого, что он правда изменился. Я соглашался, но я был слабее, говоря с папой по телефону, я старался подольститься к нему, и еще я отправлял ему фотографии из Академии писательского мастерства, хотя на самом деле мечтал, чтобы его не было, да, чтобы он умер.

Слабый – это правильное слово.

Я и рядом с Ингве был слабым. Если беседа прерывалась, то из-за меня, по моей вине. Я знал, что Ингве так не считает, его молчание не гнетет, он не рвется во что бы то ни стало заполнять паузы в разговоре, он уверен в себе. По этой же причине он имел друзей, а я нет. Он вел себя непринужденно, не придавая особого значения ни своим словам, ни поступкам, когда, например, отправлялся с Асбьорном побродить субботним утром по городу или посидеть в кафе, подумаешь, какая ерунда, а для меня все то же самое было настолько серьезно, что малейшая неверная нота, малейший диссонанс грозили стать роковыми, и я поневоле оказывался заперт, а то и сам себя запирал в своего рода немоте. Она-то и задавала всю атмосферу, а кому захочется в такой находиться? Кто выдержит соседство с подобной скованностью и неестественностью? Я и сам не желал причинять никому неудобство, предпочитая держаться в стороне или в тени Ингве, прятаться за его приветливостью.

Та же неестественность мучила меня, когда мы оставались с ним наедине, однако с той существенной разницей, что наша с ним связь не зависела от ситуации, как бы глупо я себя ни вел, – я все равно его брат, от меня ему никуда не деться, да он, наверное, и не хочет никуда деваться. Стакан, который я швырнул ему в лицо, подарил Ингве преимущество, теперь я навсегда его должник; впрочем, я считал это справедливым и заслуженным.

Мы расплатились и вышли в итальянскую ночь, я был слегка навеселе, мы поискали подходящий бар и наконец нашли – он недавно открылся, народа было мало, зато там играла хорошая музыка, а знакомств во Флоренции мы все равно не завели. Мы собирались просто пропустить по пивку, но официанты приняли со всей душевностью, расспрашивали о Норвегии и о Бергене, о том, какую музыку мы любим, и тотчас в баре загремели Stone Roses. Мы остались там, пьянели, и вся моя скованность, замкнутость, напряженность испарились, я сидел рядом с братом, мы разговаривали обо всем, что в голову придет, смеялись и радовались.

– Никто из твоих знакомых ничего не создает сам, – сказал я, – а ты мог бы. Ты играешь на гитаре и сочиняешь музыку. Не понимаю, отчего ты не соберешь группу и не начнешь играть всерьез. У тебя же хорошая музыка.

– Думаешь? – спросил он.

– Разумеется, – кивнул я, – все остальные только болтают про музыку и группы. Тебе этого вряд ли достаточно.

– Да, мне, конечно, хотелось бы играть. Но надо найти с кем.

– Пол вроде хорошо играет?

– Да. Получается двое. Если ты сядешь на ударных, будет трое. И еще нужен вокалист.

– В Бергене двадцать тысяч студентов. Кто-то из них наверняка умеет петь.

– Ладно, что-нибудь придумаем.

Теперь мы даже к бару заказывать не ходили – едва наши бокалы пустели, как официанты сами бросались к нам, шутили и спрашивали, какую еще музыку нам поставить. Когда мы собрались уходить и встали, то нас порядком шатало. Впрочем, мы благополучно добрались до гостиницы, обсудили новую группу, погасили свет и проспали следующие полдня.

Вечером мы вернулись в это потрясающее место. Однако теперь там толпились посетители, и официанты нас не узнали. Невероятно, но они нас не помнили, хотя накануне мы просидели там весь вечер, значит, сейчас они просто притворяются? Зачем? Мы взяли по пиву, выпили его и по совету путеводителя отправились в дискотеку на берегу реки; мы шагали вдоль нее по широкому проспекту, и чем дальше мы шли, тем меньше прохожих нам встречалось. Начался дождь, улицы блестели, рядом медленно текла темная река, вокруг – ни души. Мы уже давно должны были дойти до нее, сказал Ингве. Может, проскочили, предположил я. Мы успели пройти квартала три, да еще и свернули. Хмель давно развеялся. Дождь лил стеной. Фонари на том берегу словно парили в воздухе. Мы больше не разговаривали, сосредоточившись на ходьбе. Через полчаса Ингве остановился. Неподалеку виднелось что-то вроде