Призма тишины - Роман Викторович Титов

И именно это потрясало меня еще больше.

– З-зачем? – выдохнул я, мысленно распрощавшись с возможностью мыслить разумно. – Зачем, я пришел сюда?

Губы мамы искривились в холодной улыбке.

– Чтобы показать мне свою слабость. Глупость. Никчемность, ставшую твоим вторым именем. Чтобы унизить меня своей посредственностью. Чтобы ткнуть меня во все это носом и обвинить во всех своих бедах. В тебе скопилось столько гнили. Не удивительно, что она ищет выход. То тут, то там вырывается наружу. Часто, когда тебе приходится иметь дело с Тенями. А иногда как будто без видимой причины. Или я не права?

Каждое из слов хлестало по щекам, и к тому моменту, как мама замолчала, я и в самом деле стал чувствовать себя ничтожнейшим из существ. Убогим тараканом, чей вечный удел – шнырять под ногами и питаться объедками.

При этом во мне еще теплился огонек самолюбия, и именно он заставил чуть ли не выкрикнуть:

– Нет!

Она не удивилась (по крайней мере, внешне), но спросила:

– Нет? Разве? – А улыбнувшись шире, добавила: – Мой дорогой, прислушайся к себе. Кто десять безмятежных лет сидел в Цитадели под присмотром, пока я превращалась в растение? Кто помогал Батулу? Кто отпустил мою руку? Кто?!

Я смотрел на нее снизу вверх. Слезы застилали глаза, но при этом не мешали видеть, как меняется облик мамы. Всего за пару секунд белые одежды стали черны от грязи и копоти. Воздух наполнился запахом компоста и жужжанием мух. Светлое красивое лицо, обрамленное темными косами, превратилось в высохшую посмертную маску. А глаза – всегда теплого медового цвета, – обрели сущность космической бездны. Казалось, будто нет на свете ничего более холодного и пустого. И пока эта воплощенная пустота продолжала вглядываться в мою душу, все, что оставалось мне – беспомощно ждать вынесение приговора.

Потому что все, сказанное ей было правдой. И потому что я был виноват.

Потому что, когда мог что-то сделать, я предпочел оправданное незнанием бездействие.

Потому что, когда мог спасти ее, я все-таки разжал пальцы…

Я всегда считал себя достаточно сильным, чтобы не утопать в самокопании и жалости к себе. Я думал, что Боиджия помогла мне справиться. Принять истину, как она есть.

Я ошибался.

Истина в том, что я действительно никчемный лейр. Никчемный разумник. Никчемный сын. И я не переставал винить себя за все, что произошло. За Батула. За Боиджию. За Иглу. И за маму.

– Все правильно, – кивнуло ужасное видение. – Ты всему виной. Не появись ты на свет, все могло сложиться иначе. Я часто говорила, что считаю тебя благословением Теней. Я никогда так не лгала. Ты не благо, Сет. Ты проклятие! И тебя не должно было быть! Никогда!

Это проклятое «никогда» просочилось в ухо черным жуком и заметалось внутри головы, будто безумное. Оно упрямо билось о стенки сознания, словно искало выход из лабиринта, в который само и угодило, но тем причиняло больше страданий. Вернулось жжение. И по той силе, с какой оно принялось терзать мою кожу, я понял, что избавиться от него можно лишь одним способом.

Я снова посмотрел на призрак:

– Что мне сделать? Что я могу сделать, чтобы исправить это?

То, что осталось от моей мамы, хохотнуло.

– Исправить? Такие вещи не исправляют, сын. Их вычеркивают. Выжигают.

– Я…

– Да, – кивнуло… оно, – ты правильно все понимаешь. Пришла пора расплатиться по счетам.

Я не могу объяснить, что именно со мной в тот момент произошло. Я как будто утратил всю свою инициативность. Лишился не только способности к действию, но и желанию. Как будто очутился под гипнозом. Боли я больше не замечал, хоть и понимал, что она никуда не делась. А еще, с той же отчетливостью, я понимал, что меня нарочно подвели к этому. Как глупого кутенка, забредшего в заросли боиджийской росинницы и навсегда оставшегося в ее мягких, липких и растворявших до самых костей плоть объятьях. И я смотрел в жуткие глаза лжематери, и видел в них собственную судьбу, но не мог помешать ее воплощению.

Хотя, сильнее всего пугало не это, а полное отсутствие желания что-либо менять.

– Ты правильно делаешь, что боишься, дорогой, – сказало существо, уже не пытавшееся притворяться моей матерью. Облик дряхлой ведьмы сполз с него, как змеиная кожа, обнажив черное, как сожженная до угля древесина, нутро. У этого существа не было четко прорисованных контуров, лишь по паре сужающихся книзу прямых, обозначавших руки и ноги и небольшой вырост на торсе – голова. Без лица или иных каких-то отличительных особенностей, но эта голова говорила со мной. И голос ее был похож на скрежет пилы, игравшей на гнилом паате.

Чудовищным усилием воли мне удалось оформить мысль в слова:

– Тебя я не боюсь. Чем бы ты ни было, ты не моя мать. Ты не Ра. И ты больше не тот великий лейр, каким был, Паяц. Ты всего лишь призрак. Меньше, чем ничего.

«Напрасно стараешься. Ничто тебе уже не поможет, Сет Эпине. Талантлив, этого не отнять. Но воля твоя слаба. Уж точно не ровня ни одному из лейров древности. И если хочешь знать, я расскажу, как в этом убедился. Пока ты боролся с химерами, я оплетал твое сознание паутиной. Ты целиком и полностью в моих руках, и ничто этого уже не изменит».

– Так сказал бы любой третьесортный злодей. Не надо драмы.

Я хотел, чтобы он разозлился, и цели своей достиг.

«По-твоему, это шутка?!»

– Древние духи так уязвимы для насмешек.

«Не смей так со мной разговаривать?!»

– А иначе что? Разве мне и так уже не конец? Что ты еще можешь сделать?

Однако злокозненности Паяца я недооценил.

«Считаешь, тебя нечем напугать, Сет? Не забывай, я заглянул в каждый уголок твоего разума, вытащил каждую из тайн и пристально изучил их на свету. Каждому разумнику свойственны слабости. Таков непреложный закон. И у тебя их, если на то пошло, не счесть. Мать – лишь одна из многих. Куда больше меня волнует судьба одинокой красивой риоммки, чью тонкую шею пересекает паутинный жгут. Считаешь, она будет в силах отличить тебя от меня, если внезапно нагряну на Риомм? Думаешь, ее тонкая натура выдержит парочку психических игр, которые я мог бы ей устроить?»

Если и была во мне сила, способная перебороть страх за собственную шкуру,