Детство 2 - Василий Сергеевич Панфилов

Кружились пока вокруг, так ёлку уже установили, и гляжу – наряжают! Как могут. Такое себе выходит, интересное. Пряники рядышком с ленточками висят, и картинками из журналов. Но от души!

А подарков внезапно – больше! Я спросил у Котяры, а тот зубы скалит.

— Нешто иваны мальчишке уступят! Зубами скрипеть будут, а карманы вывернут!

Мы чуть в стороночку от суеты этой отошли, и снова – чувства, ети их мать! Неправильные. Вроде как и верно всё, но – откупаюсь при том! От судьбы хитрованской.

И так поделиться захотелось! Душу обнажить, значицца. Знаю, што пожалею потом, но пока – надо!

— Это план всё такой коварный. На будущее, — голос предательски подрагивает. — Вырастут, Рождество запомнят на всю жизнь! И меня. Авторитетом буду для них.

— План… — Санька улыбается несмело, — слёзы вытри, авторитет коварный…

Тридцать шестая глава

Оратор на невысокой импровизированной трибуне рубит воздух рукой, как бебутом, да и сами фразы – рубленые.

— Эксплуатация – жесточайшая! Уровень заработной платы у квалифицированного красковара, отбельщика, красильщика – до двадцати двух рубликов! Прядильщики – двадцать пять рублей. И это лучшие! Разнорабочие – до четырнадцати рублей. До!

Оратор, представляющий Иваново-Вознесенск, раскашлялся чахотошно, но не уходит, да собравшиеся и не гонят, ждут терпеливо. Мрачные мужчины и женщины, подростки с лихорадочно блестящими глазами. Стачка!

— Оплата женщин и подростков, — продолжил оратор, прокашлявшись, — ещё ниже. А сверхурочные? Толку-то, што по закону нельзя работать больше одиннадцати с половиной часов мужчинам, и десяти – женщинам и детям. Сверхурочные-то работы никак не ограничены! И по шестнадцать бывает, потому как жрать хочется! А иной раз и пропади оно пропадом, да мастер давит, зараза! Не останешься, так и найдёт, за што потом оштрафовать! А условия?!

— Знаем! — отозвалась пронзительно немолодая, изрядно подвядшая бабёнка из толпы. — Везде так! В омморок падаем от паров ядовитых! Зубы от кислот выпадают!

— Вот! — она пальцами рванула себя за щёки изнутри, оскалившись страшно гнилыми пеньками. — Двадцать пять годочков мне! Пришла пять лет назад всево, как муж помер. А куда?! Зубы такие были, што камни грызть! И вот…

По изнемождённому лицу потекли слезы. Она ссутулилась, и стыдливо закутав лицо в платок, затерялась в толпе.

— А куда?! — подхватил представитель Иваново-Вознесенска, сжав кулак. — То-то, што некуда! По бумагам если, так всё хорошо – условия созданы, да и свобода полная. Не нравится – вали на другую фабрику!

— Ан вот тебе! — оратор скрутил фигу, и тыкнул ей в сторону собравшихся работяг. — Выкуси! Долгами, как паутиной окутывают, исподволь. Лавочки при фабриках, с гнильём втридорога, да… што вам рассказывать? У вас также!

— Бога не гневите! — рослый, хорошо одетый мужчина расталкивает толпу, перекрикивая надтреснутым басом. Встав рядом с трибуной, он принялся надрывать глотку, надсадно багровея лицом.

— На что жалуетесь!? Рабочие казармы выстроены – живи, не хочу!

— То-то, што ты и не хоти, а живи! — зло отозвался кто-то из толпы, проталкиваясь вперёд. — Плату за койку исправно берёте, да ни разу не маленькую!

— Не ври! Не ври! — представитель Даниловской мануфактуры побагровел ещё сильней, и застучал гневно увесистой тростью о мёрзлую землю. — Ложь! Не нравится тебе казарма, так и снимай койку в городе! О тебе, дураке, заботятся!

— Со сверхурочными снимать? — едко отозвался текстильщик. — Спать-то когда?! Туды-сюды пройдёшься, вот тебе и на работу вставать пора. А так да, полная свобода!

— По бумагам всё хорошо! — оратор на трибуне умело подхватил тему, пока представитель мануфактуры лаялся внизу с наседавшими на него рабочими. — Свобода! Библиотеки есть, больница, школы для детей заводчан. А што там под бумагами, уже и не важно? Так, господин хороший?

— Хера толку с такой школы, — поддержал его молодой мужчина из толпы, — если там не учение, а подготовка к фабрике!? Буковки писать научили, щитать до ста, да и вся учёба! Разве только Закон Божий да почитание властей вбиваются палочно. Благодетели!

— И библиотека есть! — из толпы прозвучал молодой дискант, вперёд протолкнулся низкорослый парнишка с пробивающимся под носом пушком, крепко зацепив меня локтём невзначай. — Толку от неё нет! Когда я пойду? Десять с половиной часов наломаешься, да со сверхурочными! В глазах тёмно, от испарений ядовитых в груди болит, а в животе тошнотики. А и пересилишь себя, зайдёшь в воскресение после обязательного посещения храма, так там только газеты из одобренных, журнальчики юмористические, жития святых, да рассказы сыщицкие. Просвещайся!

— Для вас! — высокий господин раскидал работяг, которые начали уже было хватать его за грудки, переходя на личности, и лёгким движением тренированного тела взлетел на невысокую трибуну. — Библиотека фабричная проста, а среди вас что, гимназисты имеются? Вот под уровень вашего образования и формируется книжный фонд! Что вам, сочинения господина Толстого или гимназические учебники?

— А хоть бы! — отозвался всё тот же паренёк, глядя снизу вверх задиристым воробышком.

— Будет, — легко пообещал господин, успевший потерять трость и верхнюю пуговицу на подбитом бобровым мехом пальто, — для этого нужно было устраивать стачку? Большую часть вопросов можно решить, просто обратившись в фабричную администрацию!

— Замыливает! — перебил яростно господина представитель Иваново-Вознесенска. — У нас так же – пообещали всего, да кое-где и пошли на уступки, аккурат перед Рождеством. Народ-то погудел, да и отшагнул назад. А там и всё! Как дали господа слово, так назад и забрали.

— И, — текстильщик усмехнулся зло, — казачки на постой встали, да аресты пошли, да порки массовые. Хотите?!

— Суд! — господин попытался нависнуть над агитатором. — Судьбу бунтовщиков должен решать суд! В любом государстве во главе угла стоит Закон!

— Закон, — парировал текстильщик, — который господа придумали для защиты своих интересов! — Ну! — представитель Иваново-Вознесенска склонился с трибуны над толпой. — Ваше слово!

— Стачка! — многоголосо прогудела толпа. Представителя фабричной администрации сдёрнули с трибуны и выпроводили прочь, по пути награждая тычками.

— Штрафы! — вскочил на трибуну тот самый паренёк, ратовавший за библиотеки. — Вот где самое зло! За дерзость и дурное поведение, за непосещение церкви, за нарушение в помещениях тишины и спокойствия, за оскорбление старшего, за пронос спичек…

Дли-инным оказался списочек, я устал записывать.

— …до трети заработка на штрафы уходит!

— Што-то я тебя не знаю, паря, — меня приподняли за шиворот, и усатая физиономия подслеповато уставилась в лицо, — никак подосланный?

— Окстись, дядя! — у меня ажно горло от возмущения перехватило – я, и подосланный! — Егорка я Панкратов, дядя Гиляй у меня в опекунах!

— Тот самый? — недоверчиво спросил работяга. — Владимир Алексеевич? А ты што? Скажешь ишшо, што от газеты послали!

— Не!