Детство 2 - Василий Сергеевич Панфилов

Рядышком сидят, плечо к плечу. Я было думал одно время, што у них там всё так себе интересно намечается, до жениховства и невестинства вплоть, но нет! Такой себе творческий союз. Потом-то может и да, но пока – ну ни капли романтики или желания подержаться за руки.

— Рождественские коты, — тихохонько пояснила Надя, повернувшись ко мне, — глянь, только не шуми.

Я на цыпках, а там… ну красотища! Всех этих сэров и леди хвостато-блохастых, да открытки Рождественские, это ведь ещё и придумать надо!

Так понял, што Надя за идеи отвечает, а Санька за реализацию, хотя тоже не без идей.

«Хвост трубой» пошёл, да ещё как пошёл! Перепечатывать начали уже и в других газетах – с гонорарами, недурственными даже и для самого Владимира Алексеевича. Тот на дочку не нарадуется, такой себе гордый да надутый ходит, чисто жаб такой. Запорожский.

Семь рассказов коротких всего, с иллюстрациями, а ого! Слава. Надя стесняется – жуть! Тяжело это, оказывается, кумиром быть.

Я чутка понимаю её, но проще было. И есть. На Хитровке вовсе уж в душу лезть не принято было, да и отойти всегда можно в сторонку. Ну и так, послать по матушке. Не всякого, но иногда хоть.

А тут барышни-ровесницы самого бестолкового возраста, да воспитание такое, што посылать не умеет. У тех вроде бы тоже воспитание, но так себе пока, в процессе. Манеры уже есть, а понимания не хватает. Ни момента, ни вообще.

И не сбежать никуда из гимназии. Паломничества ещё из соседних классов, да переданные записочки от братьев. Родители одноклассников с вниманием своим. Жуть!

Саньке проще, он мимо как-то. В училище похвалили, да позавидовали чутка, што в удачный проект ввязался, но и всё на этом. Там все такие, што гений через одного, даже если и мнят. Ну, пришла к одному из них небольшая такая слава, и што? Так, плечами пожали, и свою славу рисовальную нарабатывать.

— А, Егор? — оторвался Санька от рисования. — Здоров!

Как оторвался, так и прирос назад.

— Просят котячьи открытки? — спрашиваю тихонечко у Нади. Та кивает с видом одновременно счастливым и умотанным.

— То через папу, — шёпотом жалуется она, — то в гимназии. Девочкам всем, учителям, в редакцию.

— Хм, — подтащив со скрипом (просто для того, чтобы подбесить Надю) стул, уселся рядом, взял заготовленные загодя нарезанные квадратики бумаги, да и задумался.

А потом рука сама – котика перед тапками, задумчивого такого. Да не стал подробно шерстить, а так – линиями несколькими. И надпись:

И вроде бы всегда приласкан, и вечно в молоке усы…

Но этот странный голос свыше – нассы![31]

Надя зафыркала, закраснелась…

— Девочкам такое не покажешь!

— А мы и не будем! — отвечаю, ставя автограф. — Я чай, у Владимира Алексеевича много взрослых знакомцев! Да и я.

— Это немного не те котики, — для порядку возразила девочка.

— И? Такой себе вбоквелл! Введёшь заодно и откровенно комических персонажей. Потом. Ну или лубок такой себе, а?

Тридцать пятая глава

— Фальсификация, Джордж! Рассматривая историю критичным взглядом, любой разумный человек придёт к такому выводу. Только сколько их, разумных? Средний же обыватель, даже имея неплохой интеллект, предпочтёт закрыть глаза и не видеть фактов, которые рушат устои привычного мирка.

Невилл настроен решительно и мрачно. Губы кривятся, в голосе нотки трагизма и обречённости человека, уставшего бороться с человеческой глупостью и косностью. Он будто примеряет на себя роли то гонимого инквизицией еретика, то непонятого пока Мессии.

— Ватикан! — изрекает он с видом непризнанного пророка. — Зловещая роль этого гнезда Князя Лжи в тотальном обмане и одурманивании человечества даже и не скрывается. Хранилища, Джордж! Каждый просвещённый человек знает о многоярусных, многокилометровых хранилищах библиотеки Ватикана.

— Почему не пускают? — он пытливо смотрит на меня светло-зелёными, болотного оттенка глазами, будто и вправду ожидая ответа. — Открыть… ну пусть не общественности, но оцифровать, начать хотя бы! Так нет же, в библиотеку практически нет доступа светским учёным, да и то…

Отчаянно театральный взмах рукой, долженствующий заменить недостающие слова.

— Гарсон! — прерывается Невилл. — Ещё вина!

В ресторанчике шовинизм французский схлестнулся с английским «За Ла-Маншем разумной жизни нет», и я искренне наслаждаюсь этой бурей в стакане.

Невилл, как истинный англичанин и даже какой-то там сэр во втором поколении, крайне высокомерен и общается исключительно на оксфордском английском. Если же туземцы не понимают человеческую речь, он готов раз за разом повторять заказ. Терпение же у него поистине бульдожье!

И французы, которые искренне считают, что все цивилизованные люди обязаны знать язык Великой Франции. В туристических местах всё более-менее сносно, но стоит отойти от протоптанных маршрутов, зайдя в один из многочисленных ресторанчиков «для своих», как всё меняется самым волшебным образом. Английский в таких местах не понимают, и часто – демонстративно.

Иногда «не понимают» и фрацузский, если он недостаточно литературен. Могут и высказать… всякое, без особого притом стеснения, не боясь обвинений в нетолерантности. Но что интересно, французы безошибочно отличают «понаехавших» от туристов, и к последним отношение в общем-то лояльное.

Может выдавить несколько слов на Великом языке, горят восторгом глаза от созерцания хоть достопримечательностей, а хоть и обычной парижской помойки? Тогда представитель Великого народа может снизойти к низшему существу. Но разумеется, в последнюю очередь. После французов.