Государь (СИ) - Алексей Иванович Кулаков

— Колени и локти от сырости ломит и выворачивает. Чем поможешь?

Выслушав последний из ответов, царский алхимик надолго замолчала, бездумно растирая между пальцев сушеные верхушки полыни.

— Крещена ли ты?

Выслушав начальные слова Символа Веры, а затем и заверения в том, что Иудифь и ее воспитанница Лукерья примерные христианки, неукоснительно исполняющие все посты и церковные установления, барышня удовлетворенно кивнула. Затем нашла глазами десятника Постельничего приказа и непонятно высказалась:

— Прошла.

Скрипнула тисненой кожей невиданная доселе знахаркой плоская сумка, раскрывшаяся в мужских руках словно книга. В полном молчании на скобленый стол из нее последовательно положили прямоугольник телячьей кожи, украшенный синим оттиском державного орла, затем походную чернильницу, и наконец, коротенькое гусиное перо. Минуты тишины, заполненные еле слышным сопением мучимой любопытством Луши и улыбкой обманчиво-добродушного охранника служилой девы…

— Засвидетельствуешь, Илья Григорич?

— Это мы завсегда пожалуйста.

Скучавший до этого постельничий поправил кафтан, осторожно (не сломать бы!) принял обмакнутое в чернила перышко в мозолистую от оружия руку и медленно расписался. Оглядел напоследок строчки новой скорописи, выискивая возможный непорядок, и ехидно заухмылялся в густые усы:

— Девица?

— Раз не замужем, и не вдова, значит — девица!

— Ну-ну.

Из сумки появился странный металлический «грибок», оказавшийся небольшой печатью в медном винтовом поддоне-стаканчике.

Шлеп!

— Сим удостоверяется, что девица Иудифь успешно прошла испытание Аптечного приказа на знахарку-травницу. Отныне ей дозволяется пользовать хворобых по всему Дмитровскому уезду за исключением тех городов, в коих имеются Лекарские избы; ее труды должны быть справедливо оплачены; беззаконно покусившиеся на ее имущество и самую жизнь подлежат торговой казни![5]

Поглядев на пискнувшую что-то невнятное девчонку, девушка в посконной накидке-платье продолжила:

— Писано в день третий месяца августа года Семь тысяч семьдесят девятого[6]от Сотворения Мира, алхимиком Аптекарского приказа Есфирью Колычевой, в присутствии и при свидетельстве десятника второй сотни Постельничего приказа Ильи Ласкирева.

Выдержав паузу, приказная служащая осведомилась у растерянной донельзя травницы:

— Все ли поняла? Тогда подойди.

Смочив хозяйке чернилами большой палец правой руки, и прижав затем его к пергаменту, именитая дева подула на получившийся оттиск.

— Собирайся, поедешь с нами в Дмитров. Надобно тебя в роспись Лекарской избы внести, к жалованию приписать и знак учетный выдать, да подьячему Разбойного приказа представить — чтобы впредь присматривал и в обиду не давал. Эту зиму поживешь в ближнем селе, а как снег сойдет, людишки мастеровые срубят тебе избу с банькой, да амбар для лекарственных трав. Чего на отшибе жить — и самой в этой глухомани нелегко, и болезным до тебя далеко добираться…

Подметив, как знахарка силится разобрать буквицы новой скорописи, гостья несказанно удивилась:

— Да ты никак грамоту разумеешь?

Опасливо поежившись в сторону насмешливо хмыкнувших мужчин и явно-привычно уткнув глаза в земляной пол, женщина тихо подтвердила:

— Разумею.

Чуть помедлив, царский алхимик подала грамотейке гусиное перо — и с любопытством проследила за тем, как на пергаменте появляются неровные значки угловатого старославянского письма, складывающегося в немудреную подпись «Ыудифь».

— Глаголица?

Повернув лист к себе, девушка еще раз внимательно все освидетельствовала и мягко поинтересовалась:

— Может и книга какая у тебя имеется?

Покосившись на скучающих воинов и переглянувшись со своей ученицей, потрепанная и не раз битая жизнью и «добрыми христианами» женщина тяжело вздохнула и призналась — так, словно готовилась броситься в глубокий омут:

— Псалтырь[7]от матери покойной достался.

— Покажи.

Недолго повозившись за нарами, хозяйка положила перед гостьей небольшую книжицу, изрядно рваную и с напрочь отсутствующей обложкой.

— Досталось бедной.

Бережно полистав истрепанные страницы с псалмами, Есфирь отправила свое сопровождение на свежий воздух — после чего повторила вопрос еще раз:

— Четыре года назад, Великий государь, царь и Великий князь Иоанн Васильевич всея Руси в мудрости своей повелел следующее: буде найдутся у кого из знахарей записи о деле лекарском — непременно переписать для сохранения знаний, в них изложенных. Каждый служивый Аптекарского приказа неустанно ищет такие рукописи, ибо за каждую находку положена ему награда в рубль серебром и похвала по службе. Впятеро больше назначено наградой владельцу такой редкости, и за честностью выплат следят Сыскной и Постельничий приказы. Прошу. Если у тебя есть что-то подобное — не бойся, покажи мне. Если сомневаешься, сей же час поклянусь на кресте, что все сказанное мной есть чистая правда…

Иудифь на эту просьбу лишь внутренне поежилась — жизнь давно уже отучила женщину от лишнего доверия. Попы ее вечно подозревали во всем плохом и всячески утесняли, селяне через одного норовили обмануть, или вовсе ничего не заплатить. Родовитые?.. Каждый раз, когда они к ней обращались, она внутренне обмирала. Ее матери ведь и яды заказывали, и приворотные, и такие зелья, чтобы нежеланный плод скинуть — никому не отказывала, за все бралась! Все усмехалась… Дочке же пришлось плакать, когда нашла упрямую родительницу на пороге дома, лежащую навзничь с пробитой головой. Хоронить в одиночку, горевать днем и вздрагивать от страха одинокими ночами — а затем и вовсе уезжать в другие края. Сразу после того, как одним недобрым вечерком к молодой тогда еще знахарке пришли в поисках надежной отравы!..

— Если опаску имеешь до церковного суда, то розыск книг лекарских есть дело государственное, и попы к нему никак не касаемы.

Увесистости негромким словам придала небольшая калита, звякнувшая о плахи стола серебряным содержимым.

— Здесь половина награды. Прошу, если есть… Покажи.

Сглотнув внезапный ком в горле, травница пригорюнилась. В конце-то концов, ну что она теряет? Главное свое достояние она за малым не наизусть помнит, и при надобности спокойно на новую бересту перенесет. А так… Случись опять бежать, так хоть перезимуют сытно и спокойно. Да и на черный день, поди, чего останется?.. Еще обновки можно будет справить. Сама-то ладно, а вот на Лушке одежка прямо горит — растет малая, к солнышку тянется. Опять же защиту обещают, по слову царскому…

— Не обманешь?

Подождав, пока начальственная дева (само по себе диво дивное!) выпростает из-под одежды нательный крестик и поклянется на нем никаких обид хозяйкам не чинить, травница подхватила калиту и вышла — сказав напоследок, чтобы немного обождали. Это самое немного затянулось примерно на четверть часа, по истечении которого она вернулась в обнимку с большим и увесистым свертком промасленной кожи. Развернула, бухнула на стол и выдохнула:

— Гляди, барышня, коль не шутишь.

Светя загоревшейся в глазах непонятной алчностью и надеждой, служащая Аптечного приказа притянула к себе рукопись в грязном, потертом, а кое-где даже и заплесневелом чехле из кожи в палец толщиной.

— Никак с тура кожу драли?..

Торопливо откинув в сторону чехол, и гораздо медленней и