Речитатив - Анатолий Постолов

Варшавский замолчал и обхватил ладонями лицо.

– Включите музыку, – глухо произнес он.

Юлиан снял проигрыватель с паузы. Варшавский продолжал сидеть неподвижно, потом его руки словно отлепились от лица, и он посмотрел на них, будто хотел удержать живую воду в горсти, но вода протекла меж пальцев, обнажая криво расчерченные линии судьбы.

– А дальше все происходило как в тумане, как будто не со мной, и я до сих пор не могу преодолеть это ощущение. Человек, который открыл мне дверь, метался по комнате, что-то мне говорил, я ничего не слышал. «Что-нибудь дайте ей под голову… – сказал я ему. – И позвоните в «скорую», чтобы они приехали побыстрее». Он поспешно сунул мне свое полотенце и убежал, телефон, кажется, был в коридоре… Я подложил полотенце ей под голову, оно сразу стало набухать от крови, и я смотрел, как из нее уходила жизнь. Я смотрел в полном бессилии… И в какой-то миг я услышал музыку. Именно эту… Наверное, с пластинки… У меня комок подкатил к горлу. «Выключите радио!» – кажется? я крикнул в пустоту – в комнате никого не было. И тут она сказала очень тихо: «Не надо… оставь…» Я взял ее руку, ощутил легкое пожатие, как будто она меня прощала, как будто прощалась… Ая не смог выдавить из себя ни одного слова, потому что в ту секунду меня сверлила только одна мысль: я боялся, что она свяжет это с эпизодом, когда я заставил человека споткнуться на ее глазах. Я боялся, что она умрет с этой мыслью, и в душе я молился – даже не Богу – а музыке, этим скрипкам, словно уносящим ее в поднебесье.

Издалека уже доносился звук сирены «скорой помощи». Но было слишком поздно. Я поднялся, подошел к стене, потому что нужна была какая-то опора… Губы ее синели… Она уходила от меня… Комната плыла и качалась передо мной. Я хотел вжаться в эту стену… слиться с ней… Помню, нащупал пальцами какой-то гвоздь и вцепился в него до боли… И тогда я их услышал…

Варшавский замолчал и закрыл глаза.

– Что услышали? – переспросил Юлиан.

– Голоса… Они шли сверху. Оттуда, с колосников, будто разорвали серый холст высоты. Они не обвиняли и не корили меня, хотя я заслужил самую высшую кару. Утешали… Плакали вместе со мной… Молились за ее душу… и за мою… Они с этой минуты стали моими поводырями, и только они ведут меня через всю мою жизнь дорогой искупления. И другой дороги у меня нет… Кроме этой, единственной: исцелять и спасать, брать на себя чужую боль и отдавать себя целиком страждущим. Я ведь немало лечил больных раком, не боялся подставить свое тело под смертоносные лучи и помогал, как мог, и сумел многим продлить жизнь. И каждый раз, когда отчаяние сжимало мне глотку, я обращался к ним за утешением или советом. Я и сейчас их слышу, только ее голос…

И он, как волк, задрал голову кверху, словно прислушивался, ловил в многоголосии космоса единственный необходимый ему голос – голос женщины, когда-то умершей у него на руках и унесенной в небо на прозрачных колесницах из скрипок и виолончелей…

– Вот и вся моя история. Другой – нет. Все остальное из моей жизни – вехи моей памяти, будто красные флажки вокруг костра, и я кружусь, хочу вернуться к этому месту, сгореть вместе с ней – и не могу, только вою на луну…

Тьма

Он замолчал, глядя в сторону окна, где клубился солнечный луч, пронизывая жалюзи и, низко опустив голову, глухо спросил:

– Вы когда-нибудь слышали о таком древнекитайском способе умерщвления – Шуан-Шуа? Китайцы обладали каким-то высшим знанием, они могли умертвить человека так, чтобы его сердце остановилось, но мозг продолжал получать кровь, то есть функционировал. Человек фактически входил в астрал. Когда его после этого возвращали к жизни, он восходил на высшую ступень познания, заплатив цену, которая полностью меняла его сущность; он как бы становился гражданином царства мертвых, обитая в царстве живых. И я в какую-то минуту, когда ее уже покидала жизнь, почувствовал, что сам перешел эту грань… как Орфей, идущий в царство мертвых вслед за своей Эвридикой. И я бы оттуда не вернулся, но голоса спасли меня… – Он посмотрел на Юлиана. – Никогда не думал, что буду с кем-то делиться своей историей. Я похоронил этот черный блок из прошлого в таких пещерах памяти, куда только я один имел доступ. А вы вот взяли и раскопали. Не вы, разумеется, – комната. И если бы я не открыл вам комнату, а вернее, если бы я не взял на себя роль демиурга, не поставил бы сам себе эту ловушку, я бы никогда вам не рассказал то, что вы только что услышали.

– Роль демиурга? – переспросил Юлиан. – Что-то я плохо понимаю. Вы что, берете на себя роль Творца? Даже при вашем эгоцентризме это игра с огнем.

– А знаете, вот попробовал – и ничего. Все вокруг купились, а вы в первую очередь. Правда, сам я нарушил табу, перешел черту – ив свой же капкан попал.

– Что?!

– Ну ничего… Как-нибудь залижу эти раны.

– Вот как…

– Именно так! Энергия космоса, пронизывающая вашу уютную норку, ничем не отличается от энергетики в соседних норках. И тот парень, что под вами, и тот, что над вами, и те, что сбоку, пользуются такой же дозой космической праны, что и вы. И поверьте мне, не дыры в космосе, а туннели веры в нашем сознании сделали комнату энергетическим оазисом. И знаете, мне почему-то не стыдно. Я вас обманул, но вы, пользуясь моим обманом, исцеляли тяжело больных людей. Вы мой должник, Юлиан.

– Стыд, вообще, не свойство вашей души. Вы ведь закостенели, Леонард. Стыд на себя берут те, кто проникают в такие глубины, перед которыми бледнеют ваши попытки искупить вину перед этой женщиной. Вы и себя защищали с большей страстью, чем скорбели о ней.

– Неправда!

– Уж если говорить про стыд… Не знаю слышали вы когда-нибудь слова Лао Цзы: «Вокруг меня свет, и только во мне тьма». Это, знаете ли, посильней Шуан-Шуа и посильней ваших голосов, потому что это наша совесть, вывернутая наружу. Потому что свет, который излучает вами убитая женщина, освещает все вокруг, кроме вашего пещерного «я».

Варшавский тяжело поднялся с дивана. Он выглядел совершенно опустошенным, как будто постарел лет на десять.

– Для вас я князь тьмы, пещерный зверь, а для других я последний островок надежды, которая у них почти иссякла, и каждую такую вот исцеленную душу я мысленно посвящаю той, которая умерла на моих руках тридцать лет назад и которую я продолжаю оплакивать, как Богоматерь своего сына. Но было бы глупо пускаться с вами в бесконечный спор. Мы вряд ли найдем понимание. Я завтра улетаю. У меня к вам и к Виолетте одна просьба: позвоните мне, скажите, как называется эта вещь Грига. Хотя бы для того, чтобы разомкнулся безжалостный круг моей памяти, который, как пыточный обруч, душит меня с неослабевающей силой…

Адам

Дверь за ним закрылась. Юлиан, плотно сжав губы и поигрывая желваками, еще какое-то время оставался в своем кресле. Потом он достал телефон и позвонил Виоле.

– Где ты находишься? Нам надо встретиться.

– Что-то случилось? У тебя голос очень напряженный.

– Должен рассказать тебе нечто такое… о Варшавском.

– Ты можешь хотя бы не говорить загадками? Я уже места себе не нахожу.

– Он был у меня, рассказал свою историю. Это многое объясняет в его поведении, фактически, все объясняет. Он ушел пять минут назад.

– Послушай, я сейчас у Клавы, делаю прическу и маникюр. Освобожусь через полчаса. Давай встретимся у Адама.

Он отключил телефон и пробормотал, усмехнувшись:

– Сперва Лилит, теперь Адам… Осталось дело за Евой. Место, где Виола назначила встречу, не имело названия.

Это был небольшой сигарный бар, хозяина звали Адам. Однажды, вот так же договариваясь подобрать Виолу после ее косметички, Юлиан зашел в бар. Там царил полумрак. Стоял запах свежемолотого кофе и удивительно мягкий умиротворяющий аромат дымящихся сигар. В углу за небольшим квадратным столиком двое мужчин играли в нарды, третий наблюдал за игрой, потягивая турецкий кофе из узкой высокой чашки. Лианы сизого сигарного дыма, причудливо изгибаясь, плыли к потолку, где теряли свое очертание. Юлиан, усевшись на барный стульчик, разговорился с хозяином, молодым человеком лет тридцати пяти и, услышав небольшой акцент, спросил, откуда он.

– Из Афганистана, – ответил Адам, смущенно улыбнувшись.

– А как будет твое имя звучать по-афгански? – спросил Юлиан.

– У меня другое имя. Я вообще-то в паспорте записан как таджик, – слегка нервничая ответил молодой человек. – Но знаете, с тех пор как попал в Америку, я решил забыть навсегда ту страну и тот язык…

– Представляешь, – сказал Юлиан Виоле, после того как они вышли из бара, – он просто взял и зачеркнул свое прошлое. Видно, ему там было так плохо, что он даже имя поменял на европейское. Адам… Может быть, оно похоже на его настоящее имя, а может быть, и нет, но он фактически сделал себя другим человеком, заново родился на свет…

Прежде чем закрыть офис, Юлиан подошел к окну и, раздвинув жалюзи, поднял фрамугу, запуская в комнату свежий воздух. Внизу, к соседнему подъезду припарковался черный «ягуар» – кабриолет. К нему на цырлах подбежал мужчина в униформе и услужливо открыл дверь. Пожилая женщина в дорогом вечернем платье с заметным усилием выбралась из машины, поерзала голыми плечами, встряхивая роскошное боа из серебристого меха и, слегка волоча ноги, двинулась к подъезду. «Нечистая сила – дама без комплексов», – пробормотал Юлиан и усмехнулся.