Д. Л. Браденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956) - Давид Бранденбергер

Данное стремление укрепить легитимность своей власти и ее способность к мобилизации масс удивительно напоминает мотивы, которыми руководствовалась популистская пропаганда советского государства при Сталине. Интересен не только сам факт подражания сталинским методам популяризации марксизма-ленинизма в брежневскую эпоху, но и сходство пропагандистской риторики. Массовая культура, точно так же, как и в 1940-е, изображала русский народ стойким, талантливым и терпеливым, уже тысячу лет ожидающим своего золотого часа. Правда, внимание уделялось уже не только создателям империи, но и простым русским людям, однако они по-прежнему играли второстепенную роль. Отнюдь не случайно, что в брежневскую эпоху такой популярностью пользовалась массовая культура, близкая по своему содержанию и риторике к национал-большевизму 1940-х-1950-х годов. Мировоззрение многих людей сформировалось в годы правления Сталина, и это объединяло их с партийным руководством [989]. И было бы странно, если бы это не нашло отражения в их воображении и вкусе, в особенности, в хвалебных песнях в честь «великого русского народа». Хотя Ю. Н. Андропов в начале 1980 годов попытался свернуть с националистического курса, возрождение этих тенденций после 1991 года, идей, напоминающих о 1940-х и 1950-х годах и изложенных схожим языком, показывает, что и спустя несколько десятилетий после смерти Сталина классические темы национал-большевизма продолжают пользоваться популярностью в российском обществе.

В отличие от царской России и первых лет большевистского правления, когда еще не было четко сформулировано понятие коллективного самосознания, сталинскому режиму в период с начала 1930-х годов до середины 1950-х удалось пробудить в массах ощущение общности и товарищества. Когда в годы Первой пятилетки возникла необходимость мобилизовать население на выполнение народно-хозяйственных задач и укрепление боеготовности на случай войны, вся тематика советской литературы, кино, театра и изобразительного искусства была призвана воспитать у граждан преданность советской власти. Во второй половине 1930-х годов стал очевиден крах данной пропагандистской кампании, имевшей целью внедрить в массовое сознание чувство советского патриотизма с помощью популяризации целого ряда советских героев. Следом за этим фиаско, партийное руководство призвало на помощь популярные мифы и образы русского прошлого, чтобы поддержать мобилизационный потенциал официальной марксистско-ленинской линии. В попытке согласовать свою прямолинейную и последовательную политику с многовековыми традициями сталинский режим с невиданным размахом старался распространить в обществе идеи национал-большевизма, используя все возможные средства культуры и образования. Переиздавались классики русской литературы, ставились старые пьесы и оперы, вновь возводились на пьедестал некогда свергнутые выдающиеся личности прошлого, Крутое изменение курса советской пропаганды широко обсуждалось западными аналитиками, в особенности после того, как Н. С. Тимашев в 1947 году определил его как один из аспектов эпохи «великого отступления» [990]. Настоящая книга показывает, что усиление руссоцентризма — это проявление новой национал-большевистской политики, продолжающей популистскую идеологическую линию 1930-х годов, которая ставила задачу мобилизовать население всеми доступными средствами на выполнение плана индустриализации и на победу в возможной войне [991]. В этом отношении привлекают внимание два момента. Во-первых, развернутая мобилизация русской символики в 1937-1941 годы не являлась закономерным историческим процессом, а была скорее вызвана условиями, создавшимися в результате Большого Террора, и несостоятельностью более «советизированной» пропаганды. Во-вторых, каким бы всеохватным ни был руссоцентризм после 1937 года, его никак нельзя считать официальной поддержкой особого русского государственного или национального строительства, поскольку это требовало бы определенной институциональной, политической и культурной автономии для русской нации, а это никогда не входило в планы партийного руководства.

Таким образом, руссоцентризм второй половины 1930-х годов носил чисто практический и популистский характер — даже в большей степени, чем «коренизация», кооптация и культивация национально-патриотических чувств у нерусского населения в республиках в 1920-е и в начале 1930 годов. Бросается в глаза тот факт, что РСФСР так никогда не получила права на минимально самостоятельное развитие отдельно от СССР, даже на самой вершине кампании вокруг руссоцентризма в конце 1940-х гг. Иначе говоря, руссоцентризм после 1937 года не стремился устранить фундаментальный дисбаланс, заложенный в советском государственном устройстве. Как известно, РСФСР изначально входила в состав советского государства без собственных административных органов, имевшихся в Украине, Закавказье и других союзных республиках. В начале 1920-х годов отказ РСФСР от собственной партийной организации с центральным комитетом, от собственной академии наук и пр. был осознанной стратегией с целью ограничить русское влияние в обществе [992]. Характерно, что этот дисбаланс был сохранен и после 1937 года, несмотря на восхваление русского народа как «первого среди равных».

Это сдерживание самостоятельного государственного строительства в РСФСР находило отражение и в политике партии по отношению к русскому национальному самосознанию. Хотя после 1937 года было воскрешено множество мифов, легенд и героев русского прошлого, они отбирались с большой осторожностью, потому что делалось это в первую очередь для повышения авторитета советского настоящего, а не для пробуждения интереса к русской старине. Централизация самодержавной власти и строительство империи трактовались как предыстория создания советского государства, а такие фигуры, как Иван Грозный и Петр Первый были призваны вызывать в массах подсознательную поддержку единоличного правления Генерального секретаря партии. Проводившаяся в 1930 годы политика ретроспективно оправдывалась многовековой борьбой с различными угрозами существованию централизованного государства, будь то опричнина, «необходимая» для подавления внутренних врагов, или эпические битвы Александра Невского с тевтонскими рыцарями. Советские военачальники, ученые, писатели, художники и композиторы стали наследниками дореволюционных побед на поле боя, в науке и культуре. Даже нежелание Пушкина подчиняться ограничениям литературного канона и его художественный реализм рассматривались как предвосхищение эры социалистического реализма, наступившей после 1932 года. Эта ревизия прошлого, судя по всему, подчинялась определенному закону, согласно которому выборочная реабилитация исторических персонажей, репутаций и достижений зависела от их способности отразить, объяснить и оправдать те или иные аспекты современной советской действительности, не намекая на возможность альтернативных вариантов.

Заигрывание с русской историей проще всего понять в связи со своеобразным отношением Сталина к русскому народу. Вопреки громогласному превозношению его, Сталин отнюдь не был русским националистом и негативно относился к любым призывам к русскому самоопределению. Он рассматривал русских как «руководящий народ», становой хребет многонационального советского общества [993]. Для советских идеологов русский народ служил в буквальном смысле «первым среди равных», «старшим братом» в советской семье народов; они использовали его культуру, историю и демографический перевес над другими в качестве «цементирующей силы» для усиления авторитета и легитимности советского государства. Только этим можно объяснить тот факт, что даже в самом разгаре послевоенного руссоцентризма Сталин так нетерпимо относился ко всем инициативам, хотя бы отдаленно напоминавшим стремление к русскому государственному или национальному строительству.

Национал-большевистская идеология сталинской системы добилась несомненного успеха и вместе с тем придала отчетливый руссоцентристский оттенок пропаганде, которая замышлялась прежде всего как популистская, про-государственная, пан-советская. Поэтому неудивительно, что многие сентиментально-руссоцентристские мотивы официальной советской пропаганды, не только пользовались подлинной популярностью в сталинскую эпоху и в следующие десятилетия, но, пережив крушение СССР, сохраняют большое социальное значение и по сей день [994]. Рост популярности русской культуры и развивающаяся одновременно с этим способность простых русских людей четко выразить свое ощущение причастности к русскому обществу словами, понятными всем от Петрозаводска до Петропавловска Камчатского, свидетельствуют о том, что в сталинскую эпоху у русских сформировалось чувство национальной идентичности. Это подтверждают сотни приведенных в этой книге высказываний русских граждан, в которых проявляется их отношение к пропаганде национал-большевизма, исходящей от самых разных представителей советской элиты — начиная с Шестакова, Александрова и Щербакова и кончая Алексеем Толстым, Эйзенштейном и самим Сталиным. Школьники, рабочие, государственные служащие, писатели, ученые, красноармейцы, из которых многие имели крестьянское происхождение, — все они испытали на себе воздействие развернувшейся после 1937 года официальной пропаганды, которое осуществлялось способами, не применявшимися при предыдущих мобилизационных кампаниях – ни в 1920 годы, ни при старом режиме.