Д. Л. Браденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956) - Давид Бранденбергер

В 1990 годы, отвечая на вопрос о причинах долговечности Маленкова в качестве одного из партийных столпов, его сын дал весьма интересное объяснение. Повторяя, по всей вероятности то что он слышал от других в детстве, А. Г. Маленков сказал, что его отец был единственным из приближенных Сталина, кто правильно понимал позицию Генерального секретаря по вопросу о «ведущей роли русского народа в нашем многонациональном обществе» [969]. Возможно, это было пустым хвастовством, однако обстоятельства «Ленинградского дела» подтверждают, что в 1949 году некоторые партаппаратчики действительно преувеличивали намерения Сталина отстаивать интересы Российской Федерации. Рядовые советские граждане впадали в эту ошибку еще в конце 1930-х годов. И в этом смысле «Ленинградское дело» также показывает, что этот популистский руссоцентризм достиг такой степени развития, на которой его уже трудно было отличить от национализма. Эта опасная тенденция захватила даже представителей советской элиты, и КПСС была вынуждена противостоять ей вплоть до распада СССР в 1991 году.

Заключение

Национал-большевизм и русское национальное самосознание

Смерть Сталина 5 марта 1953 года обычно рассматривают как «момент прозрения», после которого советское руководство отказалось от многих крайностей последнего периода диктаторского правления [970]. Но засилье руссоцентризма, характерное для конца 1940-х — начала 1950-х годов, продолжалось. Это видно в контексте многих общественных явлений, например в книгах отзывов, предоставленных публике при открытии двух новых станций московского метрополитена весной 1953 года. В книге на станции «Арбатская» шахтер А. Уткин дал торжественное обещание: «Что от нас требует рабочий класс и колхозники, мы, русский народ, все сделаем для своей Родины». Другой посетитель, восхитившись новой станцией «Смоленская», написал: «Как гениален и талантлив русский народ, руководимый КПСС!» [971]

Это, конечно, не означает, что официальная линия не претерпела после смерти вождя никаких изменений. Однако они носили скорее косметический характер и выражались в основном в ослаблении культа личности Сталина [972]. Правда, весной 1953 года ходили слухи, что предстоят существенные перемены в национальной политике и отход от официального руссоцентризма. Исследователи связывают эти слухи с попыткой Берии захватить власть во время междуцарствия [973]. Но в результате быстрого устранения Берии в июне 1953 года его планам не удалось созреть окончательно, не говоря уже о том, чтобы привести к сколько-нибудь серьезным изменениям. Напротив, национал-большевизм окреп благодаря другим инициативам в первые месяцы после смерти диктатора. Так, Институту истории Академии наук вменялось усилить работу по традиционным направлениям: «К числу важнейших задач Института истории относится разработка научных проблем отечественной истории, изучение основных этапов и закономерностей исторического развития народов СССР, истории пролетариата и крестьянства СССР, прогрессивной роли России в истории человечества, в истории науки и культуры, в развитии международного революционного движения, ведущей роли русского народа в братской семье народов СССР». Поставленные перед историками цели показывают, до какой степени популистская идея руссоцентристского государства срослась с официальной линией, проводимой советским руководством. Важность того факта, что эта национал-большевистская программа, намеченная еще на XIX съезде партии в 1952 году, была подтверждена в начале постсталинской эпохи, трудно переоценить [974]. Даже такие знатоки классической русской культуры, как историк С. С. Дмитриев, отзывались об этой политике крайне неодобрительно. В начале 1954 года Дмитриев выразил сожаление по поводу того, что в советской культуре и искусстве задает тон «квасной шапкозакидательский патриотизм», не учитывающий уроки 1941-1945 годов. Он назвал его «безудержным, слепым и невежественным националистическим самовосхвалением», что показывает, как далеко зашел режим в своей поддержке руссоцентризма [975].

В общеобразовательных школах ситуация была не намного лучше. Говорилось о необходимости каких-то изменений, но они касались не столько историографии, сколько все того же злополучного вопроса о чрезмерном объеме учебника Шестакова и его трудности для учащихся. Высказывалось даже предложение заменить в начальных классах изучение исторического нарратива в хронологическом порядке серией увлекательных и динамичных исторических притч, которые сохраняли бы патриотический, агитационный пафос школьной программы, но избавили бы учеников от необходимости запоминать большое количество дат, имен и событий. Подобное попурри из «рассказов об истории нашей Родины» вместо вызубривания всех фактов, в течение тысячи лет неуклонно ведущих к образованию советского государства, могло бы разбавить руссоцентристскую атмосферу в школе, если бы программа включала хотя бы небольшое количество мифов и легенд других народов (например, отрывки из армянского эпоса «Давид Сасунский» или киргизского «Манаса»), как это было до середины 1940-х годов [976]. Архивные материалы, однако, свидетельствуют о том, что планируемая реформа предполагала отфильтровать текст Шестакова с получением еще более густого концентрата из руссоцентристских мифов, героев и образов [977]. Но согласия между партийными руководителями по этому вопросу достигнуто не было, и все осталось без изменений до середины 1955-1956 учебного года [978].

После того, как Хрущев на XX съезде партии в 1956 году разоблачил культ личности Сталина, отверг «Краткий курс историй ВКП(б)» и потребовал, чтобы историки исправили искажения в официальной линии, «Краткий курс» Шестакова перестали печатать [979]. Однако дебаты по поводу новой учебной программы касались только вопроса о культе личности Сталина и обходили вопрос о русском народе [980]. Правда, кое-кто из историков, подхватив на-метившуюся на съезде тенденцию к развенчанию культа личности, выступил за пересмотр официальной позиции в отношении Ивана Грозного и некоторых других исторических персонажей с сомнительной репутацией [981]. В последующие годы наблюдалось также возвращение к более материалистическому толкованию истории, но в целом советская историография сохраняла свою национал-большевистскую ориентацию и во второй половине 1950-х годов, и в дальнейшем. И даже накануне распада СССР в 1991 году советские студенты продолжали заниматься историей по учебнику, написанному по известной схеме Шестакова, где, после краткого обзора почти тысячи лет существования России, основное внимание уделялось распространению марксизма, раннему революционному движению, ранним социалистам и истории КПСС.

Важно, однако, отметить, что, помимо нового витка борьбы партии за свой авторитет, в 1950 годы наблюдалось развитие альтернативного самосознания, связанного с принадлежностью к такой воображаемой всесоюзной общности, как «советский народ». Иллюстрацией этой возобновившейся кампании в поддержку «дружбы народов» [982] могут служить строчки из популярнейшей песни В. Харитонова: «Мой адрес не дом и не улица,/Мой адрес Советский Союз», которая, по замечанию одного из комментаторов, свидетельствует о стремлении популяризировать эту новую социальную идентичность [983]. Хотя аналитики, утверждающие, что никогда и не предполагалось заменить понятие национальной идентичности концепцией «советского народа», наверное, правы, это не опровергает данного тезиса [984]. В конце концов, трудно отрицать, что в 1950-е и 1960 годы советские идеологи более активно пропагандировали неэтническое, «всесоюзное» чувство идентичности, чем при Сталине, и строили свою пропаганду с помощью образов, отражавших модернизацию жизни, прогресс, урбанизацию, оптимистический взгляд на будущее. Эта «новая историческая общность людей», провозглашенная на XXIV съезде КПСС в 1971 году, оставалась любимым коньком советских идеологов вплоть до 1991 года [985]. Однако неясно, насколько широко чувство этой новой идентичности овладело массами. Один из исследователей пишет, например, что русским людям, привыкшим при Сталине к лестному руссоцентристскому популизму, концепция «советского народа» должна была казаться абстрактной и малопривлекательной [986].

И в самом деле, непоколебимая вездесущность национал-большевизма в эти годы доказывает, как глубоко запечатлелась в умах сталинская пропаганда конца 1930-х– начала 1950-х годов. Эпилогом к данной книге могло бы послужить одно из недавних исследований, утверждающих, что зарождение современного русского национализма произошло как раз в тот период. Согласно автору исследования, хрущевское неуклюжее обращение с интеллигенцией отпугнуло некоторых из них, заставив отойти на националистические позиции и образовать некое неопределенное движение, которое получило возможность накопить большую силу и влияние при следующем правителе, Л. И. Брежневе. Первая стадия развития этого движения — социальная активность, пробудившаяся в период «оттепели» как реакция на пренебрежение партийного руководства к деревенской культуре, природной среде и историческим памятникам, — достаточно хорошо изучена. То же самое можно сказать в отношении второй стадии, когда возникли более широкие культурные движения «деревенщиков» и приверженцев национальной старины, образовавших Всесоюзное общество охраны памятников истории и культуры (ВООПИК) [987]. Правда, недавно стало известно, что эти нео-националистические движения пользовались определенной поддержкой государства после прихода в 1964 году Л. И. Брежнева к власти. Н. Митрохин даже показывает, что некая «русская партия» сформировалась в Агитпропе вокруг М. А. Суслова [988].