Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде - Валерий Вьюгин

Впрочем, судя по сохранившимся в архиве «Времени» материалам, связанным с переводом романа Фаллады, решение о его издании было мотивировано именно неопределенностью политической конъюнктуры, прежде всего тем, что сущность фашизма и фашистской культуры оставалась еще дискуссионной темой, во всяком случае на страницах относительно фрондерского журнала «Литературный критик». В архиве «Времени» отложилась машинописная выписка из помещенных на страницах журнала в разделе «Хроника» выступлений (при обсуждении доклада Ф. П. Шиллера «Современное литературоведение фашизма»), где уже упоминавшиеся нами Г. Лукач, А. Габор, Т. Мотылева высказывали необычайно вольные идеи[820]. Именно в этом относительно широком идейном контексте прозвучало привлекшее внимание «Времени» выступление А. Я. Запровской, которая утверждала, что саму противоречивость позиции Фаллады в связи с его установкой на «документальный», «объективный» реализм можно интерпретировать как антифашистское высказывание, не столько политически определенное, сколько невольно проистекающее из объективно нарисованной талантливым художником картины современности. Творчество Фаллады исследовательница привела в качестве иллюстрации своего тезиса о том, что «как только фашистская литература хоть частично хочет приблизиться к реальному изображению жизни, она впадает в неразрешимые противоречия, ибо факты действительности говорят против нее. Чрезвычайно интересен в этом плане путь наиболее даровитых писателей, таких, как Фаллада <…>. В первом своем романе „Крестьяне, бонзы и бомбы“ у Фаллада имеются определенные фашистские тенденции и симпатии. Но именно потому, что он рисует жизнь так, как видит и чувствует ее его герой, запутавшийся мелкий буржуа, в романе вырисовывается жуткая картина жизни современной Германии. Отсюда он уже в следующем романе „Маленький человек, что теперь будешь делать“ отходит от фашизма, проклиная всякую политику, мешающую людям тихо и мирно жить. Художественная одаренность и стремление хотя бы к некоторой правдивости заставили писателя повернуться спиной к фашизму»[821].

Русское издание романа для верности было снабжено двумя предисловиями: небольшое вступительное слово К. А. Федина, по содержанию вполне объективное и конвенциональное для своего жанра («Роман Ганса Фаллады — последний успех немецкой прозы предгитлеровской Германии <…> немецкий читатель увидел в ничтожном герое самого себя. В этом — объяснение успеха нового писателя, обладающего глазом и голосом талантливого художника») и написанное еще в 1933 году, до того, как у издательства возникли сомнения в идеологической приемлемости романа, судя по своеобразному способу воспроизведения — факсимильной копии рукописного текста — призвано было прежде всего легитимировать сомнительный роман личной «подписью» крупной литературной фигуры. Второе, идеологически установочное, предисловие М. А. Сергеева было сосредоточено на своеобразной модификации гуманистической мысли классической русской литературы о «маленьком человеке» (значимо, что само это выражение было исключено из русского перевода, озаглавленного «Что же дальше?»), ее замене негативной социальной категорией «маленьких людей», «этих Пиннебергов», которые обречены потому, что лишены «того классового сознания, которое объединяет настоящий промышленный пролетариат», более того, именно в их среде «черпает своих несознательных слуг современный фашизм»[822].

Таким образом, суждение о романе Зоргенфрея, опытного рецензента, вполне освоившего социологический подход к литературе, независимо от того, насколько оно отчасти совпадало (в оценке социального диагноза, скрыто поставленного фактографическим реализмом Фаллады) или не совпадало (в понимании, в контексте проблематики фашизма, фигуры «маленького человека») с текущей литературно-политической конъюнктурой, не могло в 1930-е годы иметь реального веса в решении издательства о приемлемости современного немецкого романа. Отчасти сходным образом развивался сюжет подготовки «Временем» русского собрания сочинений Томаса Манна, где Зоргенфрей также играл ключевую культурную роль (он инициировал издание, написал ряд внутренних рецензий, выполнил переводы и отредактировал чужие переводы), однако при этом, не будучи осведомленным в политической конъюнктуре, не имел возможности принимать весомых для издательства решений.

Первым отрецензированным Зоргенфреем романом стала «Волшебная гора» (Mann Thomas «Der Zauberberg», 1924), прочитанная критиком как современная классика: «Необычайная отчетливость, тонкость и вместе с тем трезвость рисунка сообщают роману отпечаток подлинно классического произведения, законченно отражающего внутреннюю установку европейской культуры на ее переломе» (недат. (издат. отметка о получении 22 апреля 1933 г.) внутр. рец.), после чего, вероятно, было принято решение об издании собрания сочинений немецкого писателя (протокол редакционного совещания, 26 января 1934 г.)[823]. Исходя из опыта издания Цвейга и Роллана, «Время», планируя новое фундаментальное собрание сочинений современного автора, было прежде всего заинтересовано в его новейших, только что написанных произведениях[824], поэтому особое внимание издательства привлек только что вышедший начальный роман будущей тетралогии Т. Манна (в 1933 году речь шла о трилогии) «Иосиф и его братья» «Истории Иакова» («Die Geschichten Jaakobs», 1933; в советской периодике тех лет также упоминается под заглавием «Рассказы Иакова»; в известном позднейшем переводе С. К. Апта — «Былое Иакова»)[825]. Зоргенфреем роман был воспринят также исключительно как произведение гармонического, классического художества:

<…> персонажи его уплотняются до живых фигур, и перед нами уже не привычно-отвлеченные образы, а живые, по Манновски, лица <…>.

Роман не перегружен бытом, и пользование приемами его обрисовки поставлено в пределы тонкого художества; и все же темный и далекий, примитивный и достоверный быт — на лицо. Мистики в романе нет ни зерна; неизбежный для романа израильский бог дан как бытовая данность <…>. Тонкий юмор пробивается и струится время от времени по ткани повествования: материала для такого юмора — слишком достаточно, конечно, в избранном автором сюжете. Но и тонкая лирика — там, где вступает тема любви и смерти — художественно вплетается в эту же ткань: материала и для нее достаточно.

Похоже на то, что автор, напряженно проникающий зрением художника в проблему семьи и рода на протяжении всей почти своей литературной деятельности (недаром иные сравнивают его с Золя), замыслил проследить и проверить идею рода в полулегендарном библейском источнике.

Однако вскоре от МОРП было получено неожиданное политическое предостережение: московский представитель «Времени» сообщил, что, по словам «товарища Шмукле»[826], Томас Манн «открыто перешел в лагерь фашизма. Также он упомянул о новой вещи Манна про святого Якова. Он считает, что эта вещь полна мистицизма и имеет среди революционных писателей Германии самые отрицательные отзывы» (письмо P. M. Вайнтрауба «Времени» от 9 марта 1934 г.), после чего было затребовано авторитетное мнение Эрнста Отвальда[827], оказавшееся, однако крайне неопределенным (и разительно напомнившим отзыв МОРП о Фалладе): «<…> нам ничего не известно о том, что Томас Манн говорил о положении в Германии. Мы упрекаем его как раз в этом. <…> Правда то, что на его имущество был наложен арест, но правда и то, что его новая трилогия по своему содержанию близка к фашистской идеологии. Но я исключаю, чтобы это было сознательное заявление в пользу гитлеровской Германии» (карандашная записка с переписанным фрагментом письма Э. Отвальда от 16 мая 1934 г., пер. с нем. наш. — М. М.).

Чтобы понять, каким образом основанный на ветхозаветных сюжетах роман одного из крупнейших немецких писателей, лауреата Нобелевской премии, не делавшего никаких профашистских высказываний (в отличие, например, от Г. Гауптмана и Г. Бенна), уже покинувшего Германию и находящегося в эмиграции в Швейцарии, столь быстро и решительно получил среди политически авторитетных немецких товарищей репутацию произведения, близкого к «фашистской идеологии» (причем рецензировавший этот роман Зоргенфрей ничего подобного не заподозрил), издательство обратилось к немецкой эмигрантской прессе. В архиве «Времени» сохранились переведенные Зоргенфреем в апреле 1934 года публикации из выходившего в Праге немецкого эмигрантского журнала «Neue deutsche Blätter», проливающие свет на «случай Томаса Манна»[828]. В журнале помещены выдержки из телеграмм и писем некоторых немецких писателей-эмигрантов (А. Дёблина, Р. Шикеле, Т. Манна), отмежевывающихся от участия в антифашистском литературно-политическом издании «Die Sammlung», которое с сентября 1933 до 1934 года выпускал в Амстердаме (издательство «Querido-Verlag») Клаус Манн, сын Томаса Манна. Они написаны в ответ на изданное 10 октября 1933 года фашистским правительством официальное предупреждение, адресованное находящимся в эмиграции писателям, о том, что их участие именно в этом ежемесячнике рассматривается как основание для запрета их книг в Германии[829]. Томас Манн, чей роман «Истории Иакова» только что увидел свет в берлинском издательстве «S. Fischer», спешно послал своему постоянному издателю, по его просьбе, телеграмму, в которой говорил о том, что «характер первого номера „Die Sammlung“ не соответствовал его первоначально объявленной программе», и призывал сделать логический вывод о том, что, следовательно, имя Т. Манна должно быть удалено из списка сотрудников издания[830]. Несколько дней спустя писатель пояснил свою позицию в письме, помещенном в венской «Arbeiter Zeitung» и перепечатанном «Neue deutsche Blätter», фрагмент из которого перевел для издательства «Время» Зоргенфрей: «Я стоял перед вопросом, пожертвовать ли мне жизнью своего произведения, разочаровать и покинуть людей, которые прислушиваются в Германии к моему голосу <…> лишь для того, чтобы мое имя фигурировало в списке сотрудников некоего журнала… Я разрешил этот вопрос известным Вам образом…»[831]. Манн писал о том, что его природе ближе положительное и деятельное служение Германии, чем полемика — «отсюда мое искреннее желание как можно дольше поддерживать связь с моими читателями в Германии. Это идейный интерес, который <…> не имеет ничего общего с грубым оппортунизмом»[832], однако журнал «Neue deutsche Blätter», который начал выходить в сентябре 1933 года под девизом «Кто пишет, действует», и утверждавший: «Нет никакого нейтралитета. Ни для кого. По крайней мере для писателей. Тот, кто молчит, тоже принимает участие в борьбе. <…> Многие сотрудничают в изданиях разной направленности, желая таким образом сохранить остатки своего влияния. Разве вы не замечаете, что чернила, которыми они пишут, уже становятся коричневыми?»[833], комментируя письмо, выдвинул против Т. Манна резкое политическое обвинение в том, что отказ от журнала его сына стал фактическим отказом от борьбы против фашизма, а появление его книги в Германии никого не воодушевило, а лишь «подсластило жалкий эрзац культуры, которым национал-социалисты кормят немецкое население»[834].