Конец институций культуры двадцатых годов в Ленинграде - Валерий Вьюгин

Молодые люди СССР, держитесь стойко! Не отдыхайте на половине пути, не давайте себя соблазнить. Чтобы сиять на далекие пространства по ту сторону границ, мужество ваше должно быть примерным. Вы не кончили побеждать и бороться. Благодаря вам надежды наши окрепли.

Товарищи из СССР, братское мое сердце вас приветствует!

«Время» было также крайне заинтересовано в том, чтобы выпустить как можно скорее те отрывки из дневника Жида, опубликованные в «Nouvelle Revue Française», о которых упоминал писатель и которые были получены издательством 7 марта 1934 года и отданы для перевода А. А. Франковскому (договор с ним датирован 29 мая, однако работа над переводом «Избранных мест из дневника», вероятно, началась раньше: уже 23 апреля издательство сообщало Жиду, что к переводу приступлено — работа была полностью сдана переводчиком 23 июня 1934 года). В качестве дополнения к дневнику, помимо статей из издававшегося «Nouvelle Revue Française» собрания сочинений, «Время» просило Жида прислать специальное предисловие и статью о фашизме, опубликованную в журнале «Marianne», а также те декларации и обращение к молодежи СССР, о которых писатель упоминал в письме от 24 января 1934 года (письмо «Времени» Жиду от 23 апреля 1934 г.). Писатель, в свою очередь, обещал, что попросит издательство «Nouvelle Revue Française» прислать «Времени» верстку еще не вышедшего тома его собрания сочинений, где вслед за публикацией очередной порции страниц дневника помещены его речь против фашизма и письмо к матери Димитрова (письмо Жида «Времени» от 7 мая 1934 г.). Через два месяца «Время» сообщало Жиду, что перевод отрывков из дневника закончен и отдается в печать, с планируемым тиражом 20 000 экземпляров, и советовалось относительно заглавия (письмо «Времени» Жиду от 5 июля 1934 г.). Жид ответил, что «проще и естественнее всего дать следующее заглавие: Страницы из дневника (1929–1932). Однако я охотно соглашаюсь с тем, чтобы эти слова фигурировали в подзаголовке более красноречивого названия, если вы сочтете это за лучшее — и которое я предоставляю вам придумать, в таком роде: К новой жизни — или: К новым истинам. Название, которое указывало бы на путь к…, движение духа к… (чему-то), но важно в любом случае оставить под этим заглавием Страницы (или: Отрывки) из дневника — и дату, чтобы не дать основания предположить книгу теоретическую или вымышленную» (письмо Жида «Времени» от 14 июля 1934 г.).

Таким образом, не только гихловское собрание сочинений, но и отдельное издание Жида «Страницы из дневника 1929–1932» в переводе А. А. Франковского, вышедшее в Гослитиздате в 1934 году, было от начала до конца подготовлено «Временем». Однако, как и в случае с собранием сочинений Роллана, завершенным ГИХЛ, государственное издательство, в отличие от «Времени», не ставило своей задачей авторизацию издания, создание текстологически дефинитивного издательского продукта, его синхронизацию с эволюцией иностранного писателя. Впрочем, как известно, сам факт издания современного, активно пишущего автора помимо воли издательства актуализировал издание: после публикации Жидом «Возвращения из СССР» (1936) выпуск русского собрания сочинений писателя был прекращен.

Иными политическими путями шло издание во «Времени» 1930-х годов современной немецкой литературы. За нее в издательстве отвечал В. А. Зоргенфрей, который за время, прошедшее с начала его сотрудничества со «Временем» в 1922 году, пережил значительную социальную метаморфозу[813]. Одну из своих последних рецензий, на роман Лили Кербер «Жизнь еврейки в новой Германии» (Kerber Lili «Eine Jüdin erlebt das neue Deutschland», 1934), Зоргенфрей закончил утверждением: «Настоящий антифашистский роман еще по-видимому не написан» (внутр. рец. от 19 января 1934 г.). Судя по тому, как объясняет Зоргенфрей свои претензии к роману Кербер, который он рассматривал параллельно с тематически близким романом Лиона Фейхтвангера «Семья Оппенгейм» (Feuchtwanger Leon «Die Geschwister Oppenheim», 1933): «фашистское действо дано почти исключительно в узком разрезе воздвигнутых им национальных гонений, и никак не характеризуется и не вскрывается его общая социальная сущность» (внутр. рец. на роман Фейхтвангера от 11 января 1934 г.), «фашизм дается не как цельная, хотя бы и внутренне-дефективная социально-политическая система, а исключительно как одна из личин антисемитизма. Тот или другой роман, будучи переведены и изданы у нас, отразили бы лишь „расовую“ агрессивность немецкого фашизма и оставили бы русского читателя в полном недоумении: какова же общесоциальная динамика Германии в связи с приходом фашистов» (внутр. рец. на роман Кербер), — он считал вполне выясненной и общеизвестной «социальную сущность» фашизма, «общесоциальную динамику Германии в связи с приходом фашистов». Вероятно, в своей уверенности он ориентировался на официальную советскую позицию 1932–1934 гг., в значительной степени сформулированную эмигрировавшими в Москву немецкими коммунистами, которая уверенно редуцировала проблематику фашизма к марксистской схеме классовой борьбы между буржуазией (уже не способной удерживать власть старыми либеральными методами правления, воздействия на сознание масс, культурными идеалами, и потому обращающейся к методам фашистским) и пролетариатом[814]. Однако эта схема оказалась слишком грубой для оценки более сложных произведений современной немецкой литературы, с чем издательство «Время» столкнулось, пытаясь издать по-русски новейшие романа Ганса Фаллады и Томаса Манна.

Роман Ганса Фаллады «Маленький человек — что же дальше?» (Fallada Hans «Kleiner Mann — was nun?», 1932) рецензировавший его Зоргенфрей воспринял в рамках почтенной традиции социально-гуманистического «человеческого документа»[815], изображающего жизнь «маленького человека, не задающегося высокими целями, не вдумывающегося в сложные человеческие отношения, „беспартийного“ до глубины души», чье маленькое счастье разрушено потерей работы в сложных экономических условиях Веймарской Германии. Книга интересна «как художественно-живой документ человеческой души и как своеобразно-скрыто поставленная социальная задача. <…> Роман заслуживает перевода. Он привлечет читателя и в качестве занимательной книги и в качестве серьезного социального документа» (внутр. рец. от 7 апреля 1933 г.). Казалось бы, «документальность» изображения мрачной социальной реальности заката Веймарской Германии в сочетании с традицией сочувствия «маленькому человеку» и остро, пусть и «скрыто», поставленной социальной проблемой должны были сделать этот роман подходящим для отечественного читателя — однако издательство было вынуждено почти год задерживать выпуск в свет поспешно выполненного в мае 1933 года совместными усилиями трех переводчиков под редакцией Зоргенфрея перевода. В декабре 1933 года книга была подписана к печати (то есть уже прошла цензуру), однако в марте 1934 года «Время» срочно запросило мнение о Фалладе МОРП — и получило исключительно неопределенный ответ: «Фалладе ничего определенного последний год неизвестно тчк пытаются выяснить у находящихся союзе немецких писателей <…>» (телеграмма московского представителя «Времени» P. M. Вайнтрауба в ленинградскую контору издательства от 8 марта 1934 г.); выступавший от имени Германского Союза революционных писателей Иоганнес Бехер высказался столь же неопределенно: «В связи с Вашим русским изданием книги Ганса Фаллады „Что же дальше?“ мы в отношении личности ее автора не имеем сообщить ничего определенного. Нам неизвестно, сделал ли он какие-нибудь заявления и в какой именно форме в пользу Гитлеровского режима. С другой стороны нам равным образом неизвестно, высказался ли он и в какой именно форме против господства „наци“. Как до, так и после Гитлеровского переворота Германский Союз Революционных писателей никаких сношений с Фалладой не имел» (русский перевод текста Бехера приложен к письму P. M. Вайнтрауба в издательство от 8 марта 1934 г.)[816].

Для советской критики середины тридцатых Фаллада стал оселком для важного в контексте институализации «социалистического реализма» противопоставления «старого» художественного реализма (в частности, традиции «человеческого документа», к которой апеллировал Зоргенфрей, на свой лад описывая направление «Neue Sachlichkeit», к которому принадлежал Фаллада) реализму новому — «классовому». В отношении современной немецкой прозы марксистское понимание реализма четко сформулировал крупный левый философ Георг (Дьердь) Лукач, только что иммигрировавший в Советскую Россию: «Природа „культа фактов“ „новой предметности“ — не реалистична, а псевдо-реалистична. „Гарантированная“ и, где возможно, документально подтвержденная подлинность „фактов“ смонтированных и нанизанных один на другой, не означает, что эти монтажи верно отражают хотя бы один участок подлинной жизни. Ибо игнорирование существенных сторон социальной действительности создает возможность группировать факты так, что каждый из них в отдельности правдоподобен, но в связи с другими фактами в своем притязании на типичность представляет грубую фальсификацию действительности»[817]. В качестве примера «псевдо-реализма» (наряду с «Берлин-Александрплац» Дёблина и «Семьей Оппенгейм» Фейхтвангера) Лукач приводит роман Фаллады: в нем «дан жизненно правдиво процесс пролетаризации мелкого служащего», однако «в общей концепции романа ясно отразились противоречивость классового положения автора и колебания его миросозерцания», выразившиеся в недооценке роли пролетариата: «Так как пролетариат у него полностью отсутствует, то его мелкие служащие безоружны перед наступлением предпринимателей; им известны лишь чисто индивидуальные способы сопротивления гнету, им чужда боевая солидарность»[818]. Механический перенос этого политического понимания художественного реализма в область остающейся в своей сути традиционной литературной критики, предпринятый Гансом Гюнтером, публицистом, членом КПГ и, в 1933 году, редколлегии «Интернациональной литературы», продемонстрировал безнадежную невозможность выяснить таким образом позицию Фаллады, исходя из его намеренно объективированной, сугубо нарративной прозы и неопределенной политической позиции: Фаллада «описывает факты исключительно как факты» и «совершенно отказывается от показа причин, социальных корней, действительных движущих сил», поэтому его книга «ничего не говорит о политической физиономии автора, оставляя полный простор для самых различных толкований. <…> Симпатизирует ли автор национал-социализму или коммунизму, антисемит он или филосемит, за или против Советского Союза, — из этой книги, по крайней мере непосредственно, ничего не узнаешь. Не удивительно, что, по выходе книги, среди пролетарских писателей начались гадания по поводу того, нужно ли рассматривать Фаллада как врага или как человека, которого, может быть, и можно привлечь на нашу сторону»[819]. Вероятно, именно это выступление влиятельного немецкого критика, который объявил о невозможности определенно охарактеризовать «политическую физиономию» Фаллады, вызвало опасения «Времени» и заставило его обратиться с запросом в МОРП, который, однако, также опасливо воздержался от определенного ответа.