Новый Мир ( № 6 2008) - Новый Мир Новый Мир

На сетчатках стрекоз чешуилось окно,

ветер чистил вишневые лапы.

Парусиною пахло, и было темно,

как внутри керосиновой лампы.

Позабыв отсыревшие спички сверчков,

розы ссадин и сладости юга,

дети спали в саду, не разжав кулачков,

но уже обнимая друг друга…

Золотилась терраса орехом перил,

и, мундирчик на плечи набросив,

над покинутым домом архангел парил…

Что вам снилось, Адольф и Иосиф?

Мир для Кабанова — космическая — временная и пространственная — база данных. Роль человека в этой бытийной системе определяется его предприимчивостью, переимчивостью, его способностью составлять из устойчивых, знаковых кадров живую картину. Понимание мира как гигантского механизма вообще свойственно этой, “цветковской”, линии современной поэзии; кому, как не своим учителям, вторит молодой поэт Е. Жумагулов, упоминая в стихах “инженера по имени Бог”. Не совсем так у Кабанова: инженер его мира — не Бог, но сам человек, его прикосновение к деталям онтологической базы может вызвать как вспышку прозрения, так и космическую аварию, “катастрофу в воздухе”, внутренний взрыв. Кабанов балансирует на острие: с одной стороны — яркая, экспрессивная, снабженная ломаной сюжетной линией кинолента, с другой — чернота и трагедия факта, вызвавшего к жизни сам лирический фильм:

Облака под землей — это корни кустов и деревьев:

кучевые — акация, перистые — алыча,

грозовые — терновник, в котором Григорий Отрепьев,

и от слез у него путеводная меркнет свеча.

Облака под землей — это к ним возвращаются люди,

возвращается дождь и пустынны глазницы его.

Спят медведки в берлогах своих,

спят личинки в разбитой посуде,

засыпает Господь, больше нет у меня ничего…

Ничего, кроме осознания себя — поэтом, способным увидеть небо в толще земли; себя — голосом этого органического в своей перевернутости мира. Поэтическая мысль здесь, пожалуй, — единственное, что придает общность деталям истории, мироздания, человеческой прозревшей души. Об этом запредельном единстве — любовная лирика Кабанова: “Так нежно пахнут звездные глубины / подмышками твоими голубыми…”, об этом — вся его внутренняя творческая философия. Центр космической системы принадлежит поэту, переработка сведений, поступающих извне, — поэтической мысли, процесс перевода сущего в печатные знаки — речевому аппарату, встроенному в механизм бытия. Мир для современного героя в поэзии есть во многом система таблиц и знаков, набор сведений о реальности; если кто и способен перевести этот свернутый, сжатый в кодовый файл материал в текущую жизнь, так только поэт. Его роль в этом случае — подобрать программу для вывода всего, что творится внутри, на “окно монитора”. Таблица действительности, мысль о действительности… Впрочем, яснее всего метафора жизни как космического письма, а собственной поэтической работы — как расшифровки этой онтологической графики удается Кабанову не в программно сконструированных, но в так называемых “тихих”, лексически оформленных более традиционно стихах:

Открывая амбарную книгу зимы,

снег заносит в нее скрупулезно:

ржавый плуг, потемневшие в холках — холмы,

и тебя, моя радость, послезно…

…………………………………...............

Одинаковым почерком занесены

монастырь и нечистая сила,

будто все — не умрут, будто все — спасены,

а проснешься — исчезнут чернила.

Жизнь — обмен знаками между Творцом и творением. Поэтическая мысль, дающая опору и направление бессчетным деталям реальности, упирается в конечном счете в точку первоначала, точку творения истории, пространства и времени. Поэтому Александр Кабанов столь настойчиво подчеркивает свою принадлежность к “речевой сфере” мира, поэтому портрет лирического героя неизбежно оказывается связан с инструментарием речи, письма — неважно, находится ли герой в предельно лирической ситуации, то есть обучает ли иному наречию любимую женщину: “Скажу: „Забудь язык и выучи шиповник, / покуда я в тебе — ребенок и любовник…”” — либо, “бука с ноутбуком”, выбирает творческую аскезу и исчезает в стране, “где яростно живется / на Хлебникове и воде”. Поэзия дает ощущение своего места в системе жизни, своей необходимости, предназначенности в этой системе; отсюда — редкое, как всякое откровение, признание лирического героя в собственной втравленности в историю, действительность, в общий космический звукоряд:

…Поэзия — ордынский мой ярлык,

мой колокол, мой вырванный язык;

на чьей земле я буду обнаружен?

В какое поколение меня

швырнет литературная возня?

Да будет разум светел и спокоен.

Я изучаю смысл родимых сфер:

…пусть зрение мое — в один Гомер,

пускай мой слух — всего в один Бетховен…

Парадоксальность взгляда, отличающая Кабанова в контексте современной поэзии, выдает себя и здесь, в своеобразном “творческом кредо”. Александр Кабанов не выстраивает никакой иерархии — космической ли, поэтической; он изучает “сферы”, и мысль о мире обретает в этом сквозном пространстве необходимую форму так же, как “мысль о тебе”.

Елена Погорелая

Книга погромов

Книга погромов

Книга погромов. Погромы на Украине, в Белоруссии и европейской части России в период Гражданской войны 1918 — 1922 гг. Сборник документов. М., РОССПЭН, 2007, 995 стр.

2007 году вышло из печати издание, которое называется “Книга погромов”1.

Основу книги составила публикация архивных материалов — записанных по горячим следам устных свидетельств о погромах 1918 — 1922 годов. От этих множественных проявлений этнического насилия осталось меньше следов в общественной памяти, чем от получивших широкую известность нескольких погромов конца XIX — начала XX века в крупных городах Российской империи. Между тем погромы в местечках исчислялись сотнями, прокатывались по нескольку раз на протяжении четырех лет войны. Если погромы в крупных городах привели к гибели около полутора сотен евреев, то погромы, описанные в книге, унесли жизнь примерно ста пятидесяти тысяч. Они во многом стали шагом к холокосту, когда счет пошел на миллионы. Книга помогает вывести из забвения это “недостающее звено” в истории этнического насилия в Европе.

Теми, кто собрал тысячи свидетельств от уцелевших очевидцев тогда, когда еще не просохла кровь и дымились руины, совершен уникальный научный подвиг. Но собранные ими материалы лишь в малой части были опубликованы в двадцатые годы. Потом это собрание, некоторое время хранимое главным собирателем и аналитиком И. Чериковером (1881 — 1943), распалось. Часть его была утрачена, часть ушла из России. Остальное было помещено под крепкие замки советских архивов.

На это собрание свидетельств о погромах, находившееся в Государственном архиве Российской Федерации, несколько лет тому назад судьба вывела историка-слависта Лидию Милякову. Последовали несколько лет напряженной работы и борьбы, прежде чем материалы были опубликованы. Помимо записей рассказов и составлявшихся на их основании обобщающих сводок и обзоров, в книге приводятся официальные постановления, приказы различных органов власти касательно погромов, а также статьи на эти темы из нескольких периодических изданий того времени. В книге помещено более трех десятков фотографий тех лет.

Приглашая читателей “Нового мира” познакомиться с этой книгой, мы в данном отзыве хотели бы поделиться соображениями по поводу нескольких социальных явлений, описываемых на ее страницах.

В большинстве определений погрома, находимых в энциклопедиях и словарях, отсутствует один важнейший момент, а именно: погром возможен тогда и постольку, поскольку в данной социальной ситуации отменены обычные нормы и правила поведения, а также уголовные законы, охраняющие покой, достоинство, имущество, собственность, здоровье и жизнь гражданина. Иначе говоря, когда посягательство на таковые признается правомерным со стороны держателей нормы и не репрессируется ими.

В условиях войны (а на этих землях шли военные действия и в Первую мировую, и в Гражданскую) среди перемешанного до неразличения “мирного населения” и членов всевозможных военных формирований с нормами произошло, как видно, следующее. Нормы, не только разрешающие войску в случае войны убивать солдат противника, разрушать или брать в качестве трофея имущество врага, но прямо предписывающие такие действия и трактующие их как доблесть, распространились, так сказать, в две стороны. Во-первых, такое право воюющей армии стали присваивать себе демобилизованные или бежавшие с фронта солдаты, а также и не бывшие на фронте “мирные жители”, соединяясь в отряды-банды, а то и просто сходясь на дни или часы для погрома. Во-вторых, в качестве врага и вражеского населения были признаны гражданские лица, граждане своей страны (но не своей нации и веры). Это новое состояние норм оправдывает производимые убийства и насилия, поджоги и грабежи, более того, делает их социально одобряемыми действиями.