После бури. Книга первая - СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН

— Вот именно: посидеть, поговорить, подумать, передумать, а потом жить под впечатлением тех самых дум-передум! Жить всегда нужно под каким-то впечатлением, а не просто и не пусто так! Не по специальности!

Знавал Корнилов «вечных» студентов, они время от времени посягали на его квартирку на 5-й линии Васильевского острова — прийти, посидеть, поговорить, подумать, передумать... Именно за чашкой чая получить зачет в потрепанный свой, многодавний матрикул.

Он же, приват-доцент, «вечных» своим вниманием не жаловал, нет, чаем не угощал, а его самолюбие ничуть не страдало оттого, что о нем молва являлась: «сухарь!» И даже — «формалист», «карьерист», «службист» и прочее и прочее в том же роде

«Вечные» подходили с другого конца: «Скажите коллега, что вы включаете в понятие «народ».

«Прежде всего — природность включаю!» — отвечал он, но дальше мысль не развивал, развивайте, коллега, как хотите сами!

Ну, тут же и совсем, и совершенно ясно, что «карьерист-формалист», а может быть, и белоподкладочник!

А нынче — поди ж ты! — Корнилову посидеть, поговорить, подумать-передумать, а когда с печки стал сползать, то и хлебнуть чайку из покрытого сажей чайника,— нынче появилась во всем этом явственная потребность.

Или в том было дело, что УУР, бывший вечный студент, тоже — «бывший»?

Или это рискованная какая-то игра предлагалась следователем своему подследственному? И умело предлагалась-то?

— Народ, простые люди,— продолжал между тем свой рассказ УУР,— очень хорошо и точно понимают, когда им объясняешь, что я, мол, учусь, что учиться буду вечно, но ни агрономом, ни доктором, ни адвокатом, одним словом, никем на свете так и не буду — попросту ученым человеком. У нас народ к бродяжкам, странствующим по дорогам, по наукам и по святым местам, относится вежливо, с пониманием. К тому же я на чужой счет никогда не жил, не захребетничал, я по деревням ребятишек грамоте и пению учил, а в городах любил работать по красному дереву — я это могу и умею с великим удовольствием! И вот я два года, год — на каком-нибудь факультете, после год в мастерской. Да! Наш народ энциклопедистов любит от души, а специалистов — по необходимости.

«Семинарист, поди-ка, еще этот УУР. С духовной семинарии начал?» — подумал про себя Корнилов, и только подумал, как УУР сказал:

— Ежели энциклопедист еще и в духовном звании побывал, и по святой части можно с ним потолковать — это уже совсем хорошо! Очень хорошо.

— И вам бывало совсем хорошо? — спросил Корнилов.

— Как, поди, не бывало! Опять же — в странствиях своих, я ведь их премного совершил. Непосредственно по Руси, по Украине и по Западным губерниям отчасти. Ну, правда, по Западном — не то, там иное проживание, другой народ…

Вот он какой был марксист, этот самый УУР.

Поди-ка, еще и член ВКП(б)?

Действительно, оказался членом...

Действительно, он и нынче при каком-то начальнике Окружного Уголовного Розыска состоял в качестве как бы консультанта, это ему засчитывалось, вот он и приобрел милую его душе возможность — не торопиться, а посидеть, поговорить, подумать.

Другие сотрудники УУР работали день и ночь, у них такой возможности и в помине не было — так полагал Корнилов.

А во время гражданской войны УУР служил в Красной Армии, сначала фельдшером, потом по юридической части и в очень скромных должностях, чаще всего опять-таки при начальниках, которым он объяснял начала юриспруденции, а те уже, на основе этих объяснений или же совершенно сами по себе, выносили решения — такого-то помиловать, такого-то покарать.

А допрос-то? Допрос еще впереди, еще не начинался.

Он только предстоял.

Неужели так-таки никто из знакомых не знает, что Корнилов — раненый и подследственный — лежит на печи в сумрачной избе? В Верхней Веревочной заимке?

Леночка Феодосьева навестила больного, вот кто.

Принесла в узелочке полдесятка свеженьких огурчиков, бутылочку молока — гостинец.

Но что бы там ни случилось в мире, у женщины свои заботы. Леночка посидела, поболтала о том о сем и небрежно так сказала Корнилову:

— А ведь я нынче невеста, Петр Николаевич, я замуж выхожу...— Вот она зачем пришла: ей нужно было с кем-нибудь поделиться новостью, своей, личной, а в то же время как бы и мирового значения...

«Хорошо... Очень даже правильно... Давно пора» — подумал Корнилов и сказал Леночке, что поздравляет ее, желает всего наилучшего, но радости что то не заметил в своем голосе.

Ну, и кто же? Кто таков? — спросил он.— Какой из себя?

— Он-то? — пожала плечами Леночка и улыбнулась.— Он лопоухий. Я ведь говорила вам, Петр Николаевич, мне лопоухие всю жизнь нравились. Всю жизнь!

Относительно лопоухих Корнилов не припомнил разговоров, а вот насчет «всей жизни» — это так, это Корнилов с первой же встречи отметил — Леночка всегда говорила про свою жизнь «вся жизнь»: всю жизнь она любила ягоду землянику; всю жизнь сама себе знает, что у нее взбалмошный характер; всю жизнь жить не могла без оперетты и конных бегов (теперь вот живет — и ничего!); всю жизнь она ничего на свете не боялась; всю жизнь... А еще Леночка любила шутить, но только так, что в голосе ее неизменно слышался определенный подтекст, и комментарий уже не шуточный: «Хочешь узнать, какая я на самом деле? Сама не знаю! Я шучу, я даже кривляюсь, а от тебя требую — угадай меня настоящую!»

Разумеется, эти шутки, и отчаянность, и лихость «выражении беленького, не то что девичьего, но даже и девчоночьего лица — все возникало исключительно в «разговоре с мужчинами, и то — не со всеми, что же касается женщин, так Леночка их попросту не замечала, что они есть на свете, что их нет — ей все равно. На белом свете существовала одна женщина, и это была, конечно, Леночка Феодосьева, вот и все... Может быть, именно отсюда и проистекала ее требовательность: она же одна, она — единственная, какое же право имеет мужчина ею не интересоваться, отвергать, тем более — отвергать ее требования?!

Черт ее знает, она и на заимку-то веревочников к больному Корнилову пришла, может быть, все по той же самой причине и с тем же вопросом: «Я теперь невеста! А ну-ка, угадай, Корнилов, что такое нынешняя Леночка Феодосьева — невеста? Что это может быть? Пошевели-ка мозгами и душой! Не способен! Импотент! А называешься мужчиной!»

А — что? Они не первый год знакомы были, Корнилов и Леночка, они настолько близко были знакомы, что Корнилов и в самом деле Леночкины требования обязан был понимать.

И — выполнять?

Глаза, может быть, и глазенки, у Леночки то вспыхивают, то блекнут, мордочка сосредоточенная, головка кудрявенькая, что-то банальное, а в то же время... Она вот возьмет и окажется всем женщинам женщина, и ничего — не придется удивляться. Она как будто выполняет какой-то отчаянный номер на огромной высоте, под самым куполом цирка, под самым сводом, поэтому у нее такое выражение лица — сосредоточенно-улыбчивое... А как же иначе? Улыбаться надо обязательно, она же — артистка, но и без сосредоточенности не обойтись — номер-то не шуточный, отчаянный номер, смелый, небывалый!

Но все равно, если даже номер будет выполнен безупречно, и аплодисменты будут бурные, и восхищение будет всеобщим, и самолюбие артистки будет удовлетворено — все равно печально все кончится... Что — все? А все, вся жизнь. Все, что может с Леночкой произойти.

Двадцать пять годиков, а опыт, опыт! Казалось бы, ну как это может быть, чтобы этакий опыт — и уживался бы с такой фантазией, с такой взбалмошностью?

Уживались.

Чего только не пережила Леночка, чего только не успела — и богатство, и нищенство, и тотализаторы, и революции, эвакуации и мобилизации пережила, была под расстрелом и случаем осталась живой одна-единственная из всей толпы, ну и что? Чем больше опыт, тем больше разжигал он Леночкино любопытство к самой себе, и фантазию, и требовательность к людям, чтобы они открыли ее «настоящую», тоже разжигал.

«А я ведь нынче невеста, я замуж выхожу»— было сказано между прочим, а на самом деле? На самом деле революции, мобилизации, аресты, трудповинности — это для Леночки пустяки, по сравнению с тем, что она — невеста, все это — не более чем частные и даже не бог весть сколь заметные обстоятельства нынешнего ее замужества, причем замужества-то далеко не первого.

— Вы как будто не верите мне, Петр Николаевич?

— Чему это я не верю? Что ты, что вы замуж выходите? Верю! Не сомневаюсь!

— Не верите, что я всю жизнь любила лопоухих? И напрасно не верите, я всегда по ним с ума сходила!

— Ладно так-то... Ладно, Леночка, покуда тебе двадцать пять. Доживешь до тридцати — тоже приемлемо, тоже ничего. А теперь представь себе, представьте себе, что — пятьдесят? Пятьдесят, а кудряшечки, а мысли такие же? Не боитесь?

— Ох, боюсь, ох, боюсь, Петр Николаевича Это будет такая мерзость — просто ужас!

— Ну, значит, надо как-то переделываться. Пока не поздно?

— Ну зачем же переделываться? Слишком трудное занятие. Гораздо проще, чтобы тебе никогда не было пятидесяти. Опять не верите?