После бури. Книга первая - СЕРГЕЙ ЗАЛЫГИН

Цирк и оперетта сводили ее когда-то с ума, так это, наверное, снова по причине все той же физической чувствительности.

В то же время у Леночки были свои — причем твердые и непоколебимые — понятия, совершенно, казалось бы, несовместимые с ее характером.

Ну вот, Леночка не носила открытые платья и ненавидела их на женщинах, особенно на полных... «Господи боже мой,— искренне удивлялась и сердилась она,— да что эта особа — не видит, что ли, как это ужасно?! В зеркало, что ли, не посмотрелась ни разу, а нацепила декольте и пошла как ни в чем не бывало! На сцене она, что ли?!» — «Ну почему же, Леночка, на сцене и при огромном стечении публики это можно,— спрашивали ее,— а в гостях — нельзя?» — «Неужели непонятно? — удивлялась Леночка.— В театр именно на это идут посмотреть, подивиться, ткнуть пальцем, вот, мол, как это нелепо, как смешно или — как соблазнительно, для того там стечение публики, а в гостях? А на улице? А дома? Ни в гостях, ни на улице, ни дома — театра же нет? И не должно быть! Нельзя путать местность и самые разные места человеческого присутствия! Ужас, что может произойти при такой-то путанице!»

Леночке в общем-то никогда не составляло большого труда выйти замуж, уйти от мужа или завести любовника, поболтать на темы самые фривольные, но, когда однажды при ней кто-то стал рассказывать, как в городе Ауле, а слышно, и в других городах молодые люди и девушки, комсомольцы, организуют нынче общества «Долой стыд!» и ходят по улицам в чем мать родила, в Ауле ходят по проспекту Социалистическому, в недавнем прошлом — Соборному переулку, перед каждым выходным днем после работы, шесть или семь человек обоего пола,— Леночка громко сказала «Ах!», покраснела, страшно, до синевы, закрыла лицо руками и дальше уже кое-как выговаривала через ладони: «Ах, не надо, не надо говорить об этом! Это страшно! Я уже слышала об этом, но только не могла поверить! Значит, кто-то может это сделать, а кто-то может на это смотреть?!»

Афродита Леночка ушла, но сначала разрезала самые гладенькие, самые красивые и аппетитные огурчики вдоль — от темно-зеленого хвостика, из которого торчал другой хвостик, рыженький, остаток давно засохшего огуречного цветочка, до беленького пупка, через который он еще сегодня был скреплен о своим растением, с огуречной плетью...

Обе половинки Леночка посолила. Потерла друг друга, чтобы соль равномерно распространилась по чуть-чуть зеленоватой мякоти с несколькими рядами маленьких семян-зародышей.

Посоленные половинки она положила на кусок свежего ржаного хлеба, и тут то появился в избе ни с чем не сравнимый тонкий душистый запах природы, запах, взывающий к жизни.

Вот она как сделала, Леночка, уходя.

А еще она унесла из его существования — прошлого, а может быть, и будущего — всех на свете женщин. Себя унесла, и милую Милочку, и Евгению Владимировну Ковалевскую тоже.

Евгения-то Владимировна?

Она ведь уехала из города Аула, да...

Переслала кое-какие вещички Корнилова в Верхнюю Веревочную заимку, сама же, ни слова не написав, не передав, уехала в неизвестном направлении.

Скрылась!

Это сколько же надо было передумать, перестрадать, сколько пережить отчаяния святой женщине, вечной милосердной сестре, чтобы оставить Корнилова одного, раненого и несчастного, в этой избе?!

И все-таки она снова поступила именно так, Евгения Владимировна, как должно было ей нынче поступить. Даже и этот ее поступок все равно был милосердным, и вот Корнилов вдыхал аромат огурчиков и ржаного хлеба, а думал он опять таки о Леночке Феодосьевой: она ведь хотела и еще прийти!

С лопоухим человеком, которого она так серьезно называет «мужем», а все-таки прийти! И уж настолько ли это серьезно для Леночки: «муж»?

Корнилов, не откладывая, стал готовиться к посещению, он решил представить в воображении, как и что будет?

Но тут заскрипела дверь, в избу снова вошел Уполномоченный Уголовного Розыска, теперь он был один, то есть без Уполномоченного Промысловой Кооперации.

Он вынул из портфельчика лист желтоватой бумаги, потянул было носом воздух, наполненный огуречным ароматом, и слегка улыбнулся, но отвлекаться все-таки не стал, сказал строго, с явственным оттенком официальности:

— А теперь присядем. Вот сюда. За стол. Поговорим.

Что-то голодное и жадное было в лице УУР, пряталось и не могло спрятаться в желтой, уютной его бородке.

— Значит, в тот день, когда случилась драка, вы шли наниматься в Верхнюю Веревочную заимку? Вить веревки?

— Шел наниматься. В Верхнюю Веревочную заимку. Вить веревки.

— К кому именно шли? К какому хозяину?

— Кто больше заплатит, к тому и шел.

— Не знали, к кому вы идете?

— Не знал.

— С кого бы вы начали, в чей дом вошли бы сначала? Наверное, к хозяину, у которого вы работали прежде? До того, как получили во владение «Буровую контору»?

— До того, как я получил «Буровую контору», я вил веревки у разных хозяев.

И пошел, и пошел своим особым чередом допрос.

Следовали вопросы: кто, кого, чем стукнул в драке, не помнит ли Корнилов — кто стукнул его? Чем стукнул? Почему-то интересовался УУР — кто и чем? ! Все вопросы были дежурные, обязательные, не по существу. Не по тому существу, которое, кажется, имел намерение разгадать Уполномоченный. Впрочем, намерения УУР пока что были не ясны.

— Вы работали в артели, нанимались то к одному, то к другому хозяину?

— Работал. Нанимался.

— Вы не могли не видеть, что артели в действительности нет. Артели нет, а есть частные хозяева с наемным трудом, которые обманывают государство, получая налоговые льготы, как кооператоры?

— Никто не возлагал на меня обязанностей Уполномоченного Промысловой Кооперации. Мне нужно было заработать на хлеб. Больше ничего.

— Хлеб — само собой разумеется. А то, что не разумеется само собой?

— То не относится к делу.

— Относится, гражданин Корнилов: я выясняю ваше социальное лицо!

— И это обязательно?

— Совершенно обязательно! В любом судебном разбирательстве. И не только в судебном.

— В каком же еще?

— В любом... При каких обстоятельствах вы потеряли свою «Буровую контору»?

А вот этот вопрос уже из «тех»,— не имея ни малейшего отношения к драке веревочников, он был из тех — из самых существенных. От него сразу же чем-то повеяло. Чем-то фронтовым, убийственным.

А было-то как? Как произошло?

Иван Ипполитович Глазунков, буровой мастер и совладелец Корнилова, автор единственное в мире «Книги ужасов», отнял у него «Контору», перевел ее на свое имя — вот как было!

Иван Ипполитович знал, что владелец «Конторы» по уставу ее должен быть лицом технически компетентным, но уже на первой скважине, которая была заложена вблизи деревни Семенихи, Корнилов свою полную некомпетентность обнаружил.

Иван Ипполитович как знал, что Корнилов подпишет с председателем артели «Смычка» Барышниковым договор на бурение другой скважины, причем подпишет с нарушением финансовой законности — без выплаты государству налогов с дохода.

Он все предусмотрел, Иван Ипполитович, чтобы отнять у Корнилова «Контору», все, кроме одного: что он сам сойдет с ума.

Это было так естественно для него — окончательно сойти с ума, но все равно неожиданно, потому что и в сумасшедшем доме, больной, с пятнисто-синим лицом, с расширенными зрачками маленьких глаз, заикающийся, он очень умно, он толково вел дело к полному изъятию у Корнилова «Буровой конторы», чтобы стать единственным ее владельцем. Не только в буровом деле, а во всем, что касалось владения «Конторой», Иван Ипполитович был мастером — человеком проницательного ума и практической хватки.

Он не понимал только, что сумасшедший не мог получить юридические права на это владение, и вот «Контора» стала ничьей, ни Корнилову, ни Ивану Ипполитовичу не принадлежала, и, ничью, ее в два счета присвоило государство — государственный Краевой трест по строительству водно-мелиоративных объектов, сокращенно «Краймелиоводстрой».

Корнилов к этому вопросу следователя готовился, предусмотрел его и теперь, опуская, разумеется, некоторые подробности, рассказал, как было дело, а рассказав, спросил:

— Имеет ли ваш вопрос отношение к драке веревочников?

— Не имеет,— кивнул УУР.— Но к вашему социальному лицу — имеет прямое. И я спрашиваю, почему вы не пытались восстановить свои права? При совершенно реальных-то шансах выиграть дело?

— Через суд? — спросил Корнилов.

Конечно! Нэпманы же только и делают, что судятся с государством в судах или заседают в арбитражах, а вы? Вы — образованный, вы — умный, вам грех отступать! Честное слово — великий грех! Неуважение к самому себе и к нэпу! Зачем же новая политика, если ее на каждом шагу можно попирать? Для самого же государства выгодно, в его это интересах, чтобы объявленная им политика, для него истинно необходимая, осуществлялась не только на словах, но и на деле! Неужели непонятно?