Злые боги Нью-Йорка - Линдси Фэй

– Я был так разочарован, когда вы пресекли публикацию, – рассеянно сказал Андерхилл. – Я знал, мне нужно предпринять нечто более радикальное. Но я никогда не хотел, – добавил он, внезапно показавшись мне тонким, как пергамент, и испуганным. – Как я и писал Питеру, я…

– Вы не подписали свое письмо. Он не подозревал, кто его автор.

– Да? Я тогда не мог сосредоточиться; я знал, что мне предстоит, и не мог ясно мыслить. Я знал, само действие будет отвратительным. Но я получил указание от Господа. Ясный знак, и я подчинился ему, и не могу за это извиняться.

Несколько секунд я напряженно думал. Ясный знак? А потом мой желудок подскочил, как перепуганный кот. Я понял, о чем он говорил.

Мерси, живая, пусть лишь в моих воспоминаниях, шептала мне на ухо… «И теперь мне никогда больше не найти укромного места для денег, и никогда не написать фразы без присмотра, и… на самом деле, мне не хочется вспоминать о суждениях отца». С того момента, когда я нарисовал свою картину на оберточной бумаге, я предполагал, что она подозревала своего отца. Когда ее отец явился посреди ночи домой, она примчалась в собор с распущенными волосами, испугавшись, что он убийца. Разум Томаса Андерхилла треснул так явно, что он вполне мог явиться домой в окровавленной одежде.

Только сейчас до меня дошло: именно Мерси невольно ускорила убийство.

– Сначала они убивают мою жену, – бормотал преподобный. – Она была прекрасна. Вы вряд ли хорошо ее помните, это невозможно, но я помню. А потом они заражают разум и дух моей единственной дочери до такой степени, что она становится своего рода порнографом.

Последнее слово он выдохнул очень осторожно, будто опасаясь, что может им подавиться.

– Сейчас она не лучше шлюхи… Как Мерси могла бы написать такую грязь, будучи нетронута мужчинами? Все, с чем они сталкиваются, обращается в грязь, как вы этого не видите? Даже моя дочь. Я взял деньги, заработанные ее грехами, и вышвырнул их на улицу. Они исчезли за несколько секунд, разумеется. Подобраны бродягами, другими шлюхами и прочим человеческим отребьем. И тогда я понял, что следует сделать. Человек не должен уклоняться от задачи, возложенной на него Господом. Да и какое благо можно сотворить для народа, который склоняет к проституции собственных детей?

Глаза жгло, и я прикрыл веки. Я видел, как монеты Мерси разлетаются по улице – те, которые она заработала, в которых нуждалась. Видел свои деньги, которые расплавились в июле. Я не жадный; полагаю, Мерси тоже никогда не была жадной. Мы не биржевики, не землевладельцы, не партийные чиновники. Но Нью-Йорк не знает жалости. И потому нам всем требуется страховочный канат.

«Не знаю, осознаете ли вы, что вы натворили, но пожалуйста, ради всего святого скажите, зачем вы это сделали?»

– Я могу грубо набросать картинку, – сказал я. – Вы разоблачаете Мерси и забираете у нее все. Идете в портовый публичный дом. Берете пьяного мальчика и даете ему столько лауданума, что он не беспокоится, куда его ведут.

– Да, – воскликнул он. – И даже в тот мрачный час, Тимоти, я выискивал знаки и знамения. Если бы кто-то остановил меня… я счел бы это знаком. Разве вы не видите? Никого не волновало, куда он идет. Ни его хозяева, ни одна душа не собиралась ему помочь. Мне нужно было предупредить город, оповестить об их вреде, пока они не заразили кого-то еще. Они забрали мое прекрасное дитя и научили ее…

– Вы засунули его в мешок под… одежду, полагаю, – неумолимо продолжал я, – одежда легче, и взяли с собой краску и гвозди. После собрания отца Шихи вы просто скользнули в какой-то укромный угол, их там немало. Преподобный, я не могу такое вообразить. Вам здорово не повезло, что Маркас еще не умер.

– Да, слишком много крови для мертвого мальчика, – вздохнул он, проведя рукой по глазам. – Очень много крови.

– Он очнулся? – резко спросил я.

– Я не знаю.

– Вы знаете, – зарычал я. – Отвечайте.

– Не думаю. Он был очень худенький; и потом, само дело шло довольно быстро. Я с трудом припоминаю, что происходило до того, как я вышел из переднего входа, но возможно…

Я вышел из себя.

– Вы помните. – Я подошел вплотную и приставил к его лбу пистолет. – Скажите мне.

Даже человек, который желает умереть, вздрагивает, когда чувствует кожей холодный металл оружия. Преподобный Андерхилл вздрогнул.

– Он ничего не говорил, – ответил безумец каким-то жидким, колеблющимся голосом. – Значит, он ничего не чувствовал. Там было всего лишь… только очень много крови.

– Как вы могли сжечь книгу Мерси? – спросил я.

Приставив к его голове пистолет отца Шихи, я чувствовал себя злодеем, не лучше тех мужчин, которые засунули репу в рот Джулиусу. Но сейчас я понимал то, что Вал, похоже, выучил давным-давно. Когда нужно остановить нечто ужасное, приходится совершать не самые желанные поступки.

– Я сжег книгу Мерси ради Мерси, – удивленно ответил он. – Откуда вы об этом узнали? Она отказывалась обсуждать это со мной, после. Такая разнузданность – бесстыдная эротика, восторженная и совершенно непотребная, просто дикая. Подобная книга могла причинить огромный вред ее репутации. Однажды она стала бы матерью, она должна была ею стать, и как ей смотреть в глаза своим детям, будучи автором распутного мусора?

Если я и был в чем-то уверен, при всей своей слепоте относительно Мерси, то лишь в одном – она не способна писать мусор. В конце концов, я читал «Свет и тени улиц Нью-Йорка». Многие рассказы, не один раз. Одна только мысль о погибшей книге, которую она могла продать, как делали это Френсис Бёрни, Харриет Ли[27] и десятки других, сжимала горло медвежьим капканом.

– Мерси, – пробормотал преподобный. – Я бы все отдал, чтобы спасти Мерси. Она была кусочком Оливии. А сейчас единственный способ вновь увидеть ее – умереть от собственной руки. Годное покаяние, ибо часть ответственности лежит на мне – мне не следовало давать ей столько свободы. Это моя вина. Я молил ее покаяться перед концом в своем недомыслии, я молил и Оливию, все время, пока она содействовала богохульству, но они обе отказались. А я не могу встретиться с вечностью без них. Мерси стоила мне души.

Сейчас Томас Андерхилл казался ребенком. Потерянный, не замечающий своих бумаг, не чувствующий под ногами своего ковра.

– Где она? – настаивал я.

– Но вы же пришли, чтобы похоронить нас, правда?

Я попытался сменить тактику.

– Что сказал вам мой брат, – спросил я, – на следующий день после того, как мы познакомились? Когда он оправился от наркотиков и пришел поговорить с вами наедине, а потом вы угощали нас чаем. Что он вам сказал?

– Возможно, мне не удастся…

– Мне очень нужно знать, – взмолился я.

Рассеянный взгляд преподобного скользнул к стене.

– Он спросил меня, думаю ли я, что Бог простит любой поступок, каким бы мерзким он ни был. Вы, естественно, знаете, почему. И конечно, я сказал да.

Я закрыл глаза и благословил весь мир за одну крошечную милость.

– А потом, – продолжил Томас Андерхилл, – он спросил, способен ли на такое человек.

– И что вы ему ответили? – прошептал я.

– Я сказал ему не оставлять попыток и узнать самому.

– Спасибо вам, – произнес я с таким чувством, с каким еще ни разу не говорил. – Господи, спасибо. Где Мерси?

– Она умерла.

Я заставил его вернуться в кресло, пистолетом. Очистив письменный стол, отрезал перочинным ножом два куска веревки от свисающего конца петли. Оставил мрачный круг нетронутым, для размышлений, и привязал руки преподобного к подлокотникам стула.

– Я здесь, чтобы арестовать вас, – сказал я. – Вы отвели ее к доктору? В больницу, в церковь? Скажите, где она сейчас, и я похороню ее. Потяните еще – и я отволоку вас в Гробницы, а потом подумаю над вашей просьбой пару месяцев.

Я никогда не был знатоком по части лжи, но в этот раз вложил в нее все сердце.

– Она наверху, в ледяной ванне, – сразу воскликнул он. – Я пытался, пытался. Она уже ускользала от меня, когда…

Не знаю, чем закончилась фраза, к этому времени я уже был на середине лестницы.

Я мчался по ступенькам, а взгляд выхватывал ослепительный простор знакомых деталей. Десятки бесполезных фактов о лестнице Андерхиллов. В моей новой профессии весьма уважают чистые факты, но не учитывают историю. Факты – просто знаки, пустые надгробья. Я узнал об этом, когда стал «медной звездой», и не от Птички Дейли. Меня научила Мерси, сидевшая в Вашингтон-Сквер-парк после того, как зубами и ногтями сражалась за члена презираемой расы, как поступала и ее мать. Слова могут быть картографией, сказала Мерси, и вот что она имела в виду:

Чуть выше восьмой ступени лестницы Андерхиллов на бледно-коричневых обоях есть царапина примерно в два с половиной дюйма. Но все это не важно. Важно, что я сидел там в шестнадцать лет, молчаливый и несчастный даже после сытного ужина, потому что мой брат не появлялся дома уже два дня. Я предполагал, как обычно, что он мертв. Я предполагал, как обычно, что он где-то сгорел. И я остался один. И потому я достал свой перочинный нож и воткнул его в стену. А следующее, что я помню, – Мерси Андерхилл, которая устроилась на нижней ступеньке и заявила – она должна читать отцу вслух стихи Уильяма Каллена Брайанта. Отцу, который сидел за закрытой дверью в своем кабинете, в двадцати ярдах отсюда. А вовсе не на восьмой ступеньке этой лестницы.