Злые боги Нью-Йорка - Линдси Фэй

Я вытащил из кармана сюртука пистолет. В нем уже были и пуля, и порох. Где-то вне пределов своей способности описывать чувства я надеялся, что мне не придется стрелять. Но я был очень рад, что прихватил его с собой, из-за запаха. Сейчас я понял, что первым меня приветствовал слабый запах керосина. Очень тревожный, где бы вы с ним не столкнулись. А для меня – особенно.

Я прошел в кабинет преподобного Андерхилла и там получил ответ.

Он привязал к люстре веревку со скользящей петлей. Светильник висел рядом с его столом, а под ним лежал простой плетеный коврик с грудой одежды. Блеклые краски, лишь на мгновение коснувшиеся ткани, нежно-голубые и желтые, напоминающие о птичьих яйцах, цвета, узнать которые по-настоящему можно только на улице, под солнцем. Платья, сорочки, чулки, шали, и вся куча тушится в керосине.

Конечно, все эти вещи принадлежали Мерси, и, конечно, я знал каждую из них.

Это зрелище жутко покоробило меня. Я не предполагал, что первым мне придется задать вопрос: «Что вы сделали со своей дочерью?»

На столе горела свеча, за ним сидел преподобный, уставившись на созданную им сцену.

– Я так и думал, что вы зайдете, Тимоти, – прошептал он.

Мне бы хотелось сказать, что я никогда прежде не видел такого лица. Такого больного, такого саднящего и беспомощного. Преподобный сидел в одной рубашке и смотрел измученными глазами на свечу, но он был отвратительно раскрыт. Его мысли, выражение лица. Смотреть на него в таком виде было столь же неправильно, как смотреть на блестящие внутренности его единственной жертвы, висящей на двери Святого Патрика. Сейчас он выглядел в два раза хуже, чем при нашей последней встрече. Узкое лицо сморщилось, руки исхудали, и я проклял себя: мне следовало раньше понять, на что он начинает походить. Однажды мне уже доводилось смотреть в такое лицо. Лицо Элайзы Рафферти.

– Где Мерси? – спросил я, держа пистолет сбоку. – Зачем вы собираетесь сжечь ее вещи?

– Мерси больше нет, – ответил он, голос дребезжал, вырываясь из пустой оболочки. – Боюсь, это все, что осталось от Мерси.

Я замер. Пистолет в руке отяжелел.

– Преподобный, что значит «ее больше нет»? Вы ее обидели?

– Зачем? – пробормотал он, на мгновение подняв взгляд. – Зачем мне обижать мою малышку? Ее сильно лихорадило, она вся горела. Я сделал все, что мог, но теперь слишком поздно.

Если вы никогда не стояли на палубе парома в ненастном ноябре, я не смогу описать захлестнувшую меня тошноту.

«Ты оставил ее там. Ты жестокий трус. Оставил ее стоять посреди комнаты, одетую в зеленое платье, и звать тебя».

– Прошлой ночью она не была больна, – в отчаянии произнес я.

– Такое происходит слишком быстро. Все происходит слишком быстро, Тимоти. Она сгорела, и я собирался сжечь ее, видите, но не согласитесь ли вы сейчас похоронить ее? Похоронить нас? Вы согласитесь? Я скажу вам, где она, но сначала нам нужно поговорить. Мне кажется, вы еще не все поняли.

Я, наконец, заметил, что лежит на столе рядом со свечой. Небольшой дневник. На страницах, которые я видел, оставили записи по меньшей мере шесть разных людей, в большинстве – малообразованных, а еще там был симпатичный набросок маленького ушастого песика. Дневник Маркаса. Если бы сейчас мне могло стать хуже, так бы и случилось.

– О чем мы должны поговорить, прежде чем вы скажете мне, где Мерси?

– Я не хотел это делать, но меня никто не слушал, – отрешенно продолжал Андерхилл. – Даже вы, Тимоти, даже когда я предупредил вас во всех подробностях. И никто сначала не хотел публиковать мои письма, а потом их дискредитировала полиция… я не хотел это делать, вы должны понять.

Конечно, все письма написал один и тот же человек. «Длань Господня в Готэме», который поначалу плохо притворялся глупым эмигрантом. Но у меня осталось только последнее – честная до грубости картина разрушенного сознания. Я достал из кармана безумную тираду, которую преподобный написал своему другу Питеру Палсгрейву. Нам нужно заканчивать разговор. Я положил непристойную записку на стол, и ее фразы слабоумно подмигнули мне.

– Я понял, что она от вас, когда как следует рассмотрел ее, – сказал я. – Просто скажите мне, где найти Мерси.

Тишина.

– Вы написали: «Такой маленький, что не мерзость вовсе». Айдан Рафферти. Так оно и было, и намного хуже, но стоило подумать, как сильно вас потрясла его смерть… а потом все остальное. Доктор Палсгрейв – ваш ближайший друг. «Исправь сломанное». То, чем он занимается, возвращает умирающих птенчиков назад, хотя вы не знали… Господи, это вымолвить невозможно. Вы хотели, чтобы он остановил вас, пока вы не совершили убийство. Такое же, какими вы считали все прочие, но на этот раз – на людной улице. Чтобы преступление наконец-то увидел весь свет. И обвинил отца Шихи, и никого иного.

Преподобный опустил лицо в ладони, будто молясь.

– Это могли быть только вы. Из Писания, верно? «Я – сломанная челюсть».

– Ослиная челюсть. Жестокое, мрачное, примитивное оружие. Вполне подходящее при таких обстоятельствах, и оно пришло мне на ум.

– Подходящее? – забывшись, воскликнул я, взмахнув пистолетом. – Подходящее? Почему? Чем этот ребенок заслужил…

– Мы заражены, – выдавил он, встал, закрыл дневник и поднял свечу. – Тимоти, вы просто еще не прожили достаточно, чтобы узнать последствия заражения паразитами… но, возможно, узнаете о них сегодня, ведь Мерси могла подхватить лихорадку только в одном из их ямищ. Когда подобная зараза погубила Оливию, я подумал, что это, наверное, часть Божьего плана, предназначенного мне. Заставить меня страдать, чтобы научить жертвовать с большей охотой. Ранить меня, чтобы я лучше понимал боль. Я предполагал, что меня испытывают и сочтут достойным, только если я сохраню убеждения, сохраню чистоту. Но как можно сохранить чистоту в навозной куче, Тимоти Уайлд?

Дневник мертвого птенчика с жалким шелестом приземлился в холодном камине. Я смотрел на преподобного. В этом был смысл. Все сходилось. Эгоцентризм, ревностность, праведность, атмосфера, которая заставляла Мерси думать только об одном – «Лондон, Лондон, Лондон», огонь в ее глазах, когда она прошлой ночью говорила в той несчастной спальне о задуманном бегстве. Все это время Мерси смотрела на человека, который неуклонно катился под гору. Человека, который не давал Айдану Рафферти сливок, пока его мать не отречется от папы.

Я вспомнил, как он кричал на Мерси в тот день, когда я случайно увидел их, обрамленных окном гостиной, каким красным от унижения было ее лицо, и чуть не откусил кончик языка, когда с опозданием понял, о чем они на самом деле говорили.

– О, прошу вас, мое мнение не должно вас удивить, – иронически заметил преподобный. – Сначала они наводняют город, наш город, как саранча, и повсюду хулят Бога. Потом Господь посылает им вслед напасти, несмотря на их переселение, – и что делают Оливия и Мерси? Они ухаживают за страждущими. Они умирают рядом с ними, с этими крысами в человеческом обличье. И вы видели, чем они нам платят. Посмотрите на Элайзу Рафферти. Посмотрите на нее. Она все-таки поняла, что ее младенец будет среди проклятых. И тогда, как истинная язычница, она убила его с тем же почтением, что и бездомную собаку.

– Вы решили, что внезапное известие о двадцати разрезанных телах может послужить способом очистить город от ирландцев, – подсказал я, мучительно пытаясь приблизить нас к цели. – Вам сказала Мерси. Она сообщила вам о телах, которые нашли «медные звезды», и тогда вы написали эти письма, чтобы опорочить ирландцев. Вы послали их в газеты. И послали одно мне – Господи – предупредить меня о том, что будет дальше. Я думал, оно для Вала, но оно предназначалось мне.

– Я подумал, если вас предупредить, вы лучше подготовитесь; может, приглядите одним глазом за моей дочерью. Я на это надеялся. Где-то бродит чудовище, вырезающее кресты на детях-шлюхах, и я боялся за ее безопасность, раз уж она ежедневно сталкивается со всей этой грязью. Было совершенно ясно, что происходит. Я только огласил проблему, сказал Нью-Йорку то, что ему нужно знать. Какое значение имеют детали? Тимоти, вам удалось отыскать какие-то следы преступника? Не могу утверждать, что питал на это надежды, слишком уж хитра их порода. Но я знал, от моих писем будет какая-то польза, очищение, едва тайна станет известна общественности.

– И тогда вы попытались рассказать всем. Вы решили, что начнется бунт. Что нативисты вышвырнут ирландцев из города. Мерси знала все, что знал я, – значит, и вам оно было известно. Где Мерси сейчас?

Барабанная дробь не бывает такой мерной, восход не бывает таким предсказуемым. «Где Мерси?» Я мечтал разоблачить убийцу птенчика, думая, как праведно буду себя чувствовать, когда поймаю ублюдка. Но вместо этого я ощущал равнодушие. Я бы возразил против столь прохладного вознаграждения, если бы не заслужил его минувшей ночью, всё до капли.