Всеобщая история кино. Том. Кино становится искусством 1914-1920 - Жорж Садуль

Деллюк, описывая „Собачью жизнь”, забыл об одном важном эпизоде — о посреднической конторе по найму прислуги. А между тем Чаплин писал по поводу „Собачьей жизни”: „Посредническая контора по найму прислуги натолкнула меня на главную сюжетную линию”. Она крайне важна для характеристики Чарли. Она-то и превращает бродягу в безработного. Это меняет характер всего произведения и оправдывает кражу, которая — в развязке — приносит Чарли богатство.

„Собачья жизнь”, — пишет по поводу этой сцены Пьер Лепроон, — начинается на глубоком внутреннем трагизме. Чарли, однако, не унывает, хотя весь свет против него. Он ищет места. Сцена в конторе по найму прислуги настолько горька, что смех замирает на устах.

После бесполезной и непрестанной беготни Чарли остается один посреди пустого зала. Его поза и жест выражают в одно и то же время и безразличие и отчаяние, которые так часто повторяются в его более поздних фильмах. Выражение этих чувств как бы сдерживается боязнью впасть в драматизм и поражает еще сильнее…

Почти сразу после этого показывается свора собак, подравшихся из-за кости. Понял ли кто-нибудь, что вложил автор в это смелое сопоставление? Беспощадный реализм выражает всю жестокость жизни, безжалостную борьбу тех, кто вынужден зарабатывать себе на пропитание: безработные люди и бездомные псы…”

Г-н Лепроон устанавливает известную ограниченность Чаплина. „Собачья жизнь”, безусловно (Деллюк не ошибся), — громкий крик жалости. Но эта жалость больше надеется на любовь, чем на солидарность. Чаплин принимает сторону большинства людей, но считает, что человек всегда будет человеку волк, хуже — собака!

Желчность, которую, однако, вовсе не следует смешивать с пессимизмом, отождествляется со злостью Чэза Чаплина, всегда живущего в Чарли и столь очевидного в Верду, — этого дрессированного волка с белыми, оскаленными зубами, с большой отвислой губой. Этот закоренелый индивидуалист видит счастье только в преступлении, а не в борьбе. В конце концов гениальный Чаплин, который сформировался в последние годы „мирного” развития капитализма, до начала эры войн и революций, никогда не сможет пойти дальше того, к чему он пришел в „Новых временах”, когда нес красное знамя впереди манифестации, но нес его так, словно попал случайно и по неловкости в затруднительное положение, из которого рассчитывает выпутаться только с помощью собственной изворотливости… Это скорее границы его индивидуализма, чем его гения[206]”. Глубокий смысл этого фильма в том, что Чарли из „Собачьей жизни” становится здесь в какой-то степени взрослым, окончательно выходит из юношеского возраста: перед нами не чародей, а скорее смышленый бродяга, люмпен-пролетарий, а не рабочий.

Вот так и определяет его Эли Фор, ссылаясь главным образом на „Собачью жизнь”:

„… Бедняк Шарло — пустой мечтатель, жуир, кутила и такой лентяй[207], что вынужден, изыскивая средства к жизни, бесконечно напрягать воображение и изобретательность; он так доверчив, что не замечает кулака, которым ему грозят, пока не получит по носу. Нищета — канва, и он без конца расшивает ее золотыми нитями своей чудесной и изменчивой фантазии…

… Подумайте, он умеет так обыграть и голод, что даже голод вызывает смех. Пирожки, которые он таскает с лотка торговца, его уловки, когда он старается скрыть кражу, разыграть рассеянность, безразличие, его отсутствующий вид, непринужденность, хотя в животе у него пусто, хотя ему дурно, хотя он бледнеет, замечая, что полисмен подходит все ближе и ближе, — все это черпает свою комическую силу (доверчивость мечтателя и самолюбие глупца здесь ни при чем) в тех человеческих страданиях, которые меньше всего должны вызывать смех.

Над чем же мы смеемся, даже когда мы, а тем более наши дети, голодны, — над подлостью, которая выкалывает нам глаза, чтобы мы не видели, засовывает нам кулак в горло, чтобы остановить спазму, конвульсивным ударом выбивает нам зубы? Я думаю, что в этом, и именно в этом самый ужасный из контрастов — победа духа над нашими собственными мучениями. Ибо, в сущности, ничто другое не утверждает человека в наших глазах, будь он клоун или поэт. Пессимизм, постоянно побеждающий самого себя, превращает маленького скомороха в светоч разума великого поколения…”

Да, „пессимизм, постоянно побеждающий самого себя”, но он неотделим от бодрого оптимизма, от вечной веры в человека и в жизнь… „Собачья жизнь” содержит в трех частях столько горечи и надежды, столько сострадания и гнева, ярости и нежности, криков и шепота, прозаизмов и поэзии, что наше исследование могло бы продолжаться до бесконечности. Оставим, однако, этот ключевой фильм и перейдем к фильму „На плечо!” — перенесенной в комическую плоскость драме об ужасах войны и о всеобщем бунте против всемирной резни.

Фильм был поставлен в разгар войны, в тот момент, когда в ней приняла участие американская армия, когда весь мир устал, когда народы всеми средствами хотели положить конец бойне — как поступили после Октябрьской революции 1917 года большевики.

Деллюк так вкратце излагает содержание фильма „На плечо!":

„Покорность рядового вызывает гнев унтер-офицера. Мы видим весь садизм ненужных парадов. Затем отдых. Чарли засыпает на своей кровати детским сном. Во сне он переносится на французский фронт.

Колючая проволока. Первый снаряд, первый героический порыв. Письмо, которое не доходит, — превосходный эпизод во вкусе фильмов „Бродяга” или „Собачья жизнь”; Чарли трогателен.

Ночь в наполненном водой окопе — смелая мизансцена. Бурлеск приобретает неслыханный стиль. Люди, лишенные истинной чувствительности, соскучатся, ибо сочтут, „что это не так уж смешно”. Обед, сигарета, упавшая фуражка, атака, боевое задание: Чарли маскируется стволом дерева — эпизоды большой силы.

Смешное превращается в клоунаду; Чарли берет в плен Вильгельма II, кронпринца, Гинденбурга и приводит их в расположение американских войск.

Этот фильм — доказательство беспредельных возможностей кино. Поистине мы находимся в сфере необъятного… Мы не смели бы мечтать о стольком… Чарли Чаплин — шекспировский актер…"

Правда, „На плечо!” превосходит своей смелостью „Собачью жизнь”. Смелостью, выраженной с чудесной сдержанностью. Сдержанностью, умышленно подчеркнутой Чаплином в фильме с таким в те годы опасным сюжетом — фильм был выпущен во время войны, за месяц до перемирия. Но Чаплин во всем и всегда соблюдает чувство меры и как бы делает его устоем своей жизни, законом своего творчества.

„Я больше всего остерегаюсь, — пишет он, — преувеличения или чересчур большого нажима на отдельные детали. Так же легко убить смех преувеличением, как и всяким другим способом…

Очень важно сдерживать себя не только актеру, но и кому угодно. Сдерживать свой темперамент, свои желания и все другое в себе необходимо”.

Пуританская черточка проскальзывает в последних словах, в них заключена и невольная ирония. Чаплин себя „сдерживает”, по всей вероятности, больше, чем кто-либо в Голливуде, но он не отказывается от радостей жизни и не проявляет пуританского лицемерия.

Сдержанность и чувство меры создают величие Чаплина. Как все великие классики, он всегда верен правде жизни. Иногда в его картинах подразумевается больше, чем сказано. Удивительно, что „подразумеваемое” в картинах Чаплина никогда не превращается в намек, но всегда понятно всем.

Ту же сдержанность, которая присуща его фильмам и созданному им персонажу, он советует воспринять своим сотрудникам: оператору, осветителю, декораторам, актерам. „Не играйте!" — его излюбленное выражение во время репетиций. Он хочет, „чтобы каждый был „как в жизни”. Это не исключает ни мастерства актера, ни средств выразительности, но предполагает безусловное чувство меры.

Итак, сдержанность господствует в фильме „На плечо!” Деллюк это хорошо знал, когда писал:

„Страдания американского солдатика… исследованы без романтизма и проповедей. В иронии больше силы, чем в проповеди. А юмор — это своего рода чудо, которое включает в себя и иронию и много других вещей.

Эта маленькая кинокартина — дерзкий выпад, подсказанный войной миролюбивому человеку. Дух буффонады, забавные подробности, сценарий в форме скетча еще больше заостряют сатиру в этой фантазии, в которой нигде нет декламации, даже против самой декламации”.

Пацифизм Чаплина — доминанта фильма „На плечо!”. Сдержанность усиливается в показе окопов, показе душераздирающем, несмотря на мягкую, ироническую манеру. Чарли и его брат Сидней утопают в окопной грязи, ее липкое месиво засасывает их — так некогда в детстве их засасывала лондонская нищета.

„Говорили, что „На плечо!” — фильм дурного вкуса, — замечает Деллюк. — А потом забавлялись им.