Русский флаг - Александр Борщаговский

С появлением неприятельской эскадры все переменилось: отец стал неприятно суетлив, словно боялся чего-то и всеми силами заставлял себя не думать об этом; госпожа Лыткина, величественная в кругу мещанок и сохранявшая горделивую осанку даже в кругу именитых чиновниц, превратилась в испуганную, жалкую женщину.

До появления Магуда в Аваче события последнего дня казались Маше неправдоподобным сном. Чужая эскадра у входа в Авачинскую губу, тревога, военные экзерцисы молодых чиновников, даже уход женщин из порта — все еще могло внезапно перемениться, как внезапно и началось. Но теперь беда как-то неожиданно обрушилась на людей и заставила Машу очнуться. Военные действия в Петропавловске словно приблизились к ней, обозначились со всей резкостью звуков и красок.

Там будут умирать знакомые, близкие люди! Там будет кровь, много крови, и стоны, и скупые слезы, сохнущие на обожженных щеках, и невозвратимые потери. Именно невозвратимые потери! Маша впервые почувствовала тупую, грызущую боль, рожденную этими двумя словами. Должно случиться что-то, чего не переменишь, не подчинишь своему капризу, не склонишь ни мольбой, ни молитвой. Что-то уйдет из жизни, уйдет навсегда.

Утром женщины двинулись дальше, к хутору поручика Губарева в шести верстах от Авачи. За ними шло стадо коров под присмотром трех дряхлых отставных матросов. Коровы то разбредались в кустах ольшаника и смородины, то скрывались за травянистыми увалами, то, собранные в тесный гурт, рысцой догоняли людей, оглашая дорогу тревожным, наводившим тоску мычанием.

Наступила глухая августовская ночь.

Но спали лишь дети, уложенные на светлом полу только что отстроенного дома Губарева. Женщины разговаривали вполголоса, они прислушивались к тишине и ровному плеску Авачи. От густого ольшаника шел горьковатый запах. На песчаном берегу лежали перевернутые баты, длинные крючья, похожие на пики, дырявые плетенки, негодные части старых рыболовных морд. Они напоминали фашины, вырванные из валов артиллерийскими снарядами.

Маша с Настей сидели на днище опрокинутой лодки в самом центре брошенного промысла.

В полночь на реке показались огни. Мимо темного хутора прошло несколько батов, освещенных факелами. Факелы вырывали из темноты бородатые лица вооруженных камчадалов, огнистый след весел, освещали тревожным светом недвижный, как место недавнего боя, берег. Маше казалось, что они с Настенькой сидят на поле смерти, среди разбитых пушек, взрытых бастионов, среди трупов и брошенного оружия в ожидании утра, когда можно будет опознать лица умерших.

Насте, видимо, передалась тревога Маши. Проводив взглядом быстро удалявшиеся баты, она, как испуганный ребенок, тесно прижалась к Маше. Подбородок Маши коснулся теплых волос Настеньки.

— Страшно? — спросила Настя. Ее рука легла на спину Маши.

— Тяжело. — Маша следила за красноватыми огоньками, которые все еще мелькали за прибрежными деревьями.

— Ты думаешь о Зарудном?

— Нет. — Маша задумалась и повторила твердо: — Нет!

— Я люблю Константина, — шепнула Настя.

— Знаю.

— Ты не можешь этого знать. — Настя освободила руку и выпрямилась. Никто этого не может знать. Я тоже не понимала всего, пока не рассталась с ним.

— Он хороший.

— Хороший? — переспросила Настя, словно не доверяя такому простому, будничному слову. — Да, хороший! Самый лучший! — Она провела рукой по лбу. — Пусть моя любовь охранит и спасет его!

— С ним ничего не случится, — уверенно сказала Маша.

— Ты веришь в это?

— Судьба не посмеет отнять у тебя Константина.

— У него в Петербурге мать. Я ее тоже полюблю, но боюсь, что она не примет меня…

— Примет.

— Может быть, она думала о другой для него? — говорила Настя с тревогой. — Искала самую лучшую, образованную девушку…

— Глупости! — сказала Маша неожиданно строго. — Ты самая лучшая.

Настя засмеялась застенчиво и счастливо.

Раздался конский топот и громкий говор. По дороге, которая белела между берегом и домом Губарева, двигалась группа всадников. Окликнутые женщинами, они спешились. Оказалось, русские матросы. Одни были посланы на ловлю лососей, другие возвращались с угольных ям, — уголь был открыт еще в минувшем году на реках Вахиль и Облескова. Матросы забросали женщин вопросами: что в Петропавловске, каков неприятель, сколько у него судов? Матросы спешили в порт.

Замелькали в темноте острые искры огнив, из выбиваемых трубок посыпались в траву красные светлячки. Впервые за много часов раздался громкий, веселый смех, шутки, бодрый разнобой голосов. После короткой остановки снова в путь. Топот копыт медленно растаял в тревожной тишине ночи.

Не успел он затихнуть, как на дороге, по которой только что ускакали матросы, раздался дробный топот, приближающийся к хутору. Всадник резко осадил коня у самого входа в дом.

Вестовой от Завойко.

Разыскали Юлию Егоровну. Кирилл принес зажженную свечу. Жирный воск капал на лист писчей бумаги, заполненный крупными, неровными буквами. Юлия Егоровна молча пробежала письмо, потом прочитала из него вслух все, что интересует женщин.

Ночь безветренная, свеча горела ровно в дрожащей руке Кирилла.

"Мы полагали, что неприятель, придя с такими превосходными силами, сейчас же сделает нападение… Не тут-то было… (Настя стояла насторожившись, сложив губы трубочкой, как всегда при большом напряжении.) По всей вероятности, неприятель считает нас гораздо сильнее, чем мы есть. Это дает нам надежду, что выйдем с честью и славой из неравной борьбы. Жаль, попался Усов с плашкоутом, шедшим с кирпичного завода… (Тишина. Слышно, как потрескивает пламя свечи.) Хотя кирпич еще не трофей… Мы обменялись выстрелами, но их бомбы и ядра покуда были с нами вежливы…"

Вестовой рассказал подробности пленения Усова, описал неприятельские суда.

Маша напряженно слушала вестового, смущенного общим вниманием, к которому он не привык. Она слушала человека, который видел неприятельские суда, слышал их залпы, был т а м и через несколько минут, как только Юлия Егоровна закончит письмо, опять помчится т у д а. Над портом взойдет солнце, голубое небо уйдет так высоко, что к полудню его краски поблекнут, а исход сражения решат люди, их упорство, выносливость и любовь. Именно любовь! Как она не поняла этого сразу?! Петропавловск спасут люди, любящие свою отчизну больше самих себя, больше жизни. Какое счастье любить людей, помогать им, жертвовать своим благополучием, покоем и даже жизнью! Нужно любить людей, иначе не бывает подвига. Без любви нет дерзновения, нет спасительной непокорности, нет л и ч н о с т и.

Чувство вины перед людьми, перед жизнью, в которую Маша не вносит ничего своего, чувство, возникавшее и прежде, охватило ее, затруднило дыхание, вызвало желание бежать в Петропавловск и, наперекор всему, быть вместе с его защитниками.

— Маша-а-а! — позвал ее усталый, домашний голос матери.

После отъезда вестового все как-то сразу успокоились, началось хлопотливое приготовление ко сну.

— Маша-а-а! — нетерпеливо повторила мать. — Пора спать.

— Я скоро приду, — ответила Маша, — не тревожьтесь.

Кирилл высоко поднял огарок свечи, и Юлия Егоровна оглядывала свернувшихся на душистом сене детей, словно пересчитывала их.

Перед самым рассветом, когда короткие порывы ветра пробуют разогнать темноту и прохладный воздух, вливаясь в легкие, покалывает нёбо и гортань, на дороге послышались новые голоса. Группа камчадалов остановилась в нескольких шагах от девушек. В темноте неясно рисовались их фигуры, вспышки трубок позволяли рассмотреть лица.

— Торопитесь, — сказал негромкий старческий голос. — Огненная река погасла. Утром вы должны быть у большой воды…

— Прощай, отец!

— Иди, Илья… У тебя верный глаз и сильная рука, — Старик негромко кашлянул. — У вас мало зарядов, берегите их…

— Русские дадут нам порох, — уверенно сказал кто-то.

— Мне не надо их пороха! — злобно вскричал охотник, ближе других стоявший к Маше. Девушка присмотрелась к его маленькой, ничем не прикрытой голове, и ей почудилось, что у камчадала нет одного уха.

В волнении он бормотал проклятия на непонятном Маше языке.

— Уйми злость, Аверьян, — сказал старик. — Пришла пора не злобы, а отваги. Только трус бежит в горы, когда волки нападают на племя. Идите!

Охотники молча пошли по дороге. Упрямый камчадал шел, прихрамывая, последним. Старик постоял несколько минут, прислушиваясь к звуку шагов. Затем и он скрылся в темноте.

Маша до боли сжала руку Настеньки, пока камчадалы находились рядом.

— Ты слышала? — она задержала дыхание от волнения.

— Конечно!

— Я тоже пойду. — Она собрала на груди концы темного платка, крепко сжала их в руке. — Я должна быть там, в порту. Я не могу иначе.