Русский флаг - Александр Борщаговский

— Только нога?!

Нет, ноет вся спина, должно быть оттого, что взрывом его бросило на колючий щебень. Трещит голова, волнами набегает слабость, головокружение, смещаются линии, очертания предметов плывут перед глазами. Кровь течет по лицу, ползет за ворот. Он ранен в голову. Трудно сказать — чем, осколком бомбы, или камнем, но ранен.

Гаврилов делает усилие. Он поднимется, встанет на ноги, не оставит батареи.

— Угомонитесь, лейтенант! — строго прикрикнул на него доктор. — Мы унесем вас отсюда. Орудия заклепают без вас…

"Заклепают орудия?! Так скоро?.."

Он вскочил на ноги, оттолкнув Вильчковского и матросов… Ни за что! Пушки будут стрелять, пока останется хоть одна душа, способная закладывать пороховые "картузы" и ядра, поджигать фитиль, хоть один здоровый глаз, чтобы подсчитывать пробоины в черных бортах вражеских фрегатов.

Однажды он совершил только то, что было в человеческих возможностях, и оказался неправ. Да и что такое человеческие возможности? В иные минуты жизни им нет предела! Есть цель, возвышенная цель и жизнь, у которой всегда найдется про запас что-то и сверх того, что люди для оправдания собственных слабостей привыкли называть человеческими возможностями.

Гаврилов забыл о расстоянии, отделяющем батарею от неприятеля, о дымном облаке, охватывающем позиции. Ему казалось, что надменные офицеры с британских фрегатов видят его в зрительные трубы, следят за ним и ждут той секунды, когда он упадет, попросит о пощаде, а они станут смеяться и показывать на него пальцами. Не бывать этому! Может быть, он и умрет. Может быть, на всей батарее не останется ни одного живого артиллериста, но они собьют спесь с врага, заставят его ужаснуться.

Увидев, что Гаврилов возвратился к пушкам, Завойко ушел к пороховому погребу, откуда можно наблюдать за всей бухтой.

Развитие событий на Кладбищенской батарее не предвещало ничего хорошего. Гребные шлюпки, державшиеся под прикрытием "Форта", пока он обстреливал трехпушечную батарею, поплыли к берегу. Синие куртки французских матросов в шлюпках отчетливо выделялись на голубовато-зеленой воде залива.

Артиллеристы обрадовались появлению Гаврилова, — его уже считали убитым. Между ними не было сказано ни слова, но сверкающие на закопченных лицах глаза говорили лучше слов. Несколько минут батарея действовала оживленнее прежнего, несмотря на убыль прислуги и замешательство, вызванное уборкой раненых. Афанасий Харламов, высокий, мрачный, с обожженными усами, заменил фейерверкера второй пушки и старался не смотреть в ту сторону, где умирал Поскочин.

Гаврилов держался на ногах последним усилием воли. Прислуга повиновалась приказам его глаз, слабому движению руки. Три пушки все еще вели огонь по врагу, которому Сигнальная батарея начала казаться дьявольским наваждением.

Пробоина на "Президенте"! Еще одна, чуть выше ватерлинии. Расщепленная бизань на "Пике"! Паника на шкафуте: запасные реи разметало взрывом двухпудовой бомбы! Еще! Еще! Каждый снаряд в дело! В дело!.. Гаврилов сжал запекшиеся губы.

Он потерял равновесие. Упал на колени, обняв руками теплый ствол пушки. Все поплыло перед глазами: переворачивались фрегаты, вонзаясь мачтами в море, падал каменный дождь. Дочери лейтенанта пытаются убежать от этого дождя. Темнота… Гаврилов механически повторял: "Пали! Пали!" уткнувшись подбородком в изодранный мундир, глядя вниз, как будто изучая бревенчатую платформу.

Это длилось несколько секунд. Затем вернулось сознание, Гаврилов увидел перед собой камень, комья земли и вьющийся стебель морского гороха, свалившийся вместе с землей. Лейтенант поднялся, сдерживая стон, и беззвучно скомандовал:

— Первый нумер, пали!

Батарея продолжала пальбу.

Особенно достается фрегату Фредерика Никольсона.

В трюме "Пика", в подводной части, пленные прислушиваются к выстрелам. Глаза привыкли к темноте; сквозь узкую щель в грот-люке сюда просачивается слабый свет, позволяющий различать только колеблющиеся тени. Грохочут выстрелы каронад[25] и мортир над головой, гулко повторенные пустотами канатного люка и трюма. Позванивают наручники, когда кто-нибудь из матросов шевелится. Скрипит зубами распластанный на запасном такелаже Удалой, и слышатся гулкие удары потревоженной воды о борт. Мощный взрыв сотрясает корпус: бомба, выпущенная одной из пушек Сигнальной батареи, достигла цели.

— Громи их, громи, Цыганок! — хрипит в полубеспамятстве Удалой. Круши, Афанасий! На дно, паскуду… Полундра!

Усова прижимает к груди испуганных детей. Ее сухие, потрескавшиеся губы шепчут молитву.

— …Третий нумер, пали! — приказывает Гаврилов.

Пушка выстрелила и подалась назад. Скрипят станины, орудийные цапфы рвутся из своих гнезд. Пороховое облако на несколько секунд скрыло от Гаврилова неприятельские фрегаты и залив.

Кто-то кричит над его ухом, дергает за рукав. Это Пастухов.

— Лейтенант Гаврилов! — кричит мичман, видимо уже не в первый раз. Генерал приказал немедленно заклепать орудия и оставить батарею…

Гаврилов упрямо тряхнул кудлатой черной головой. Кажется, что он снова скомандует: "Пали!"

— …заряды уже отправлены на кошку, артиллеристам Максутова, надрывался Пастухов, с состраданием всматриваясь в лицо Гаврилова. Необходимо спасти людей. Команда немедленно отправляется к Красному Яру, неприятель свозит туда десант. Крепостной флаг перенести в порт. Все.

— Есть, унести флаг в порт! — медленно проговорил Гаврилов, удивленно пяля глаза, будто его внезапно и грубо разбудили.

Гаврилов приказал заклепать уцелевшие орудия гвоздями из мягкого железа. Если русским артиллеристам суждено вернуться сюда, можно будет ввести орудия в строй.

Крепостной флаг, вздрагивая, поплыл вниз. Бережно сложив его на груди, лейтенант, поддерживаемый двумя оборванными черномазыми матросами, заковылял по направлению к порту.

Афанасия Харламова оставили часовым около умолкших орудий.

Завойко не ждал здесь неприятельского десанта. Слишком большая отмель окружала Сигнальный мыс, а вторая резервная стрелковая партия расстреляла бы идущих вброд англичан. Это был наименее удобный пункт для высадки, и назначение часового носило лишь символический характер.

Несколько неприятельских шлюпок, выйдя из-за укрытия, приблизились к отмели Сигнального мыса. Спокойно целившиеся офицеры и матросы сделали больше шестидесяти ружейных выстрелов по Афанасию Харламову. Но он продолжал неторопливым шагом ходить по узкой площадке впереди бруствера. Штуцерные пули посвистывали вокруг седого матроса в чужой, случайно поднятой фуражке, плохо прикрывавшей его львиную голову. Афанасий не смотрел в сторону неприятельских фрегатов и раскачивающихся от залпов шлюпок. С него довольно и того, что враг не захватил батареи, что ему выпала честь охранять закадычного друга, Ивана Поскочина, павшего смертью храбрых.

Не успели еще французские матросы с "Форта" достичь берега у Красного Яра вблизи Кладбищенской батареи, а на остывающие развалины Сигнальной батареи уже возвращались беспокойные чайки.

II

Мичман Попов не мог отвечать на огонь "Форта". Флагманский фрегат Депуанта остановился за пределами действия трех двадцатичетырехфунтовых пушек батареи Красного Яра, названной матросами Кладбищенской из-за близости к зеленому кладбищу Петропавловска.

За несколько минут до начала боя Попов, распрямив плечи, неторопливо похаживал по своей десятисаженной крепости. Он посматривал на приземистые тупоносые орудия, аккуратные амбразуры, крепкие, ладные станки под орудиями, которые легко ворочали два артиллериста, на спокойные лица усачей, отданных под его начальство. Сам того не замечая, мичман то и дело гладил тыльной стороной руки пылающее лицо и каштановые усики и часто прикладывал к глазам зрительную трубу.

Солнце вставало за спиной артиллеристов, засевших на высоте тринадцати саженей над уровнем моря. Огромная чаша Авачинской губы наливалась солнцем. Светлела вода. В поселке сверкали окна казарм и казенных учреждений.

Все казалось необычайно торжественным, полным особого, почти праздничного подъема. День выдался удивительно ясный, — солнечная щедрость лета соединялась в нем с хрустальной прозрачностью предосенней поры. Берега смотрелись в светлую ширь залива, отражавшую небо и землю в мельчайших подробностях. Вся орудийная прислуга одета в чистые белые рубахи, и только на нескольких матросах, шлюпочных гребцах, ярко-красные рубахи. Удары колокола "Авроры", непременные восемь склянок, означавшие смену вахты и утренний подъем флага, донеслись до слуха Попова и показались мичману торжественным благовестом мужества и подвигов.

Когда "Вираго", надрываясь и выбрасывая в небо черный столб дыма, подбуксировал фрегаты к месту, с которого они готовились открыть огонь, мгновенно отрезвевший Попов увидел, что неприятельские суда выстроились слишком далеко от Красного Яра. Стрелять по ним бессмысленно: ядра упадут в воду, не долетев нескольких сот саженей даже до "Форта" — ближайшего из фрегатов.