Зимние каникулы - Владан Десница

— Чего ж ты молчишь, черт бы тебя побрал! Чего ж ты огорчился, милая ты моя животинка!..

И, успокоенный, продолжал свою песню.

Домой приехал хмурый и молчаливый, как полагается возвращаться домой всякому порядочному хозяину: не пожелал ни есть, ни разговаривать, только еще два-три раза хлебнул из кружки. Но о поросенке побеспокоился, постелил ему охапку соломы, насыпал горсть кукурузы — все пошатываясь и бормоча что-то невнятное, — прочие заботы предоставил женщинам, а сам повалился на просторную кровать. В голове у него стоял туман, перед глазами все кружилось. Над ним танцевали закопченные балки, и через небольшую щель в кровле видно было, как сверкала в небе крохотная звездочка. Приятно было Ичану вот так перед сном увидеть часть небесной синевы с мерцающей звездочкой; в это отверстие, в крохотную эту дырочку устремлялось воображение, уводя его из тесного, замкнутого помещения в громадный, беспредельный мир и унося в его необозримые пространства. Поэтому, ремонтируя кровлю, он никогда не закладывал эту дружественную ему дыру над кроватью, эту крохотную отдушнику — непременно ее обходил. А когда другие указывали ему на нее, думая, что он позабыл или недосмотрел, Ичан лишь небрежно махал рукой: «Пускай, пусть и она существует!»… Улегся, следовательно, Ичан и во хмелю, переходившем в сон, подумал, какую он совершил удачную сделку, подумал о своем красивом поросенке, которого он сторговал, и от этого небольшого чувства удовлетворения и хмельной обессиленности и от покачивания словно на качелях стало у него на сердце как-то тепло и приятно. Все больше подчиняло его вино, а также давно знакомое хорошее чувство, какой-то неопределенный оптимизм, какая-то ленивая ублаготворенность, которая всегда овладевала им, когда он напивался, и ради которой он, должно быть, и напивался. При таком его состоянии и беды притупляли зубья свои и лезвия, хотя и тогда Ичан понимал, что в жизни всякое бывает: человек страждет и томится, спотыкается то и дело, и валится, и падает, — однако тем не менее казалось ему все-таки, что все на круг «выходит хорошо» — какое-то обтрепанное и кривое, ленивое и безвольное «хорошо», которое одно только и мерцало в одурманенном вином мозгу, какое-то «хорошо», которое родственно забвению и достигается лишь на пороге полной потери сознания. Эх, вино, вино! — безразлично, прозрачное оно или мутное, скисшее или играющее, — матерински доброе вино, в котором утопают все тяжести и все желания, в котором растворяются все мысли и все беды, к которому прибегают и в радости, и в печали, которым сопровождают и рождения, и погребения и в котором, наконец, исчезают подряд эти серые отрезки повседневности — дни нашей жизни.

Ичан уже храпел. Старая Вайка шепотом позвала невестку:

— Мария! Укрой его, простудится!

В таких случаях они на цыпочках ходили вокруг, балуя его, как больного ребенка.

С тех пор Мигуд воцарился в доме Ичана и стал как бы его столпом. И каким бы ни возвращался хозяин из своих поездок, пьяным или злым, усталым или промокшим, валился в постель, не отужинав, не спросив домашних ни о здоровье, ни о делах по дому, единственная мысль стояла у него в голове, перед тем как он смыкал веки:

— А Мигуда накормили?

— Да, да, не беспокойся! — успокаивали женщины. И только тогда он спокойно засыпал.

Слабость его к Мигуду была известна. Даже старая попадья, придя с решетом выпросить чашку-другую гороха (который, сварив, она будет разогревать и есть четыре дня), знала, с какой стороны к нему лучше подкатиться, и обязательно всякий раз спрашивала:

— Ну, Ичан, как там твой Мигу́д?

А Ичан отвечал добродушно, с чуть заметной улыбкой в уголках рта, вызванной тем, как старуха — кто знает почему — подчеркивала это имя, и вместе с тем учтиво поправлял ее в своем ответе:

— Хорошо Ми́гуд! Хорошо, что ему сделается!

Однако наступил момент, когда вдруг показалось, что весь труд, все заботы о поросенке окажутся напрасны и что все полетит к черту. Когда кастрировали Мигуда (а выхолащивал его Ристо Милич, известный мастер своего дела, занимавшийся им в пятом поколении), рана засорилась, началось воспаление, и уже думали, будто спасения ему нет. Два дня Ичан бродил, не находя себе места, всякое перепробовал, бросал все безнадежно и снова принимался искать все возможные и невозможные средства. Встречавшие его односельчане, выражая сочувствие, интересовались здоровьем Мигуда. И старая попадья, когда однажды Ичан прошел мимо ее дома, спросила его в окошко, на сей раз без всякой мысли о горохе, просто из чувства человечности:

— Ох, Ичан, как там твой Мигуд?

А Ичан, на сей раз без улыбки, ответил едва ли не с рыданием в голосе:

— Плохо, госпожа, вряд ли выживет…

Однако могучая натура Мигуда выдержала. Он вскоре поправился и, если это было возможно, стал крепче и сильнее, чем прежде. Через некоторое время Ичан подкупил свинью на расплод, однако не испытывал к ней и сотой доли той любви, какую проявлял к Мигуду. Худая, черная от грязи хрюшка бродила по двору, предоставленная сама себе, робкая, точно тень. Когда обстоятельства переменились и пришлось потуже затянуть пояса, Ичан уменьшил выдачу тюри всем домашним, свел порцию кукурузы для матки к минимальной мере, но доля Мигуда оставалась неприкосновенной.

С Мигудом познакомилась вся колония. Доннеры, ради Ичана, проявляли по отношению к нему всяческую предупредительность и откладывали для него свои жалкие объедки и жидкие помои. А шьор Карло однажды привез ему из Задара две коробки «Редина», отличного словенского средства для откормки свиней.

X

С помощью Аниты Лизетта сшила для Капелюшечки кое-какие обновки. Она была вне себя от радости, что малышка наконец расстанется со своим надоевшим голубым платьицем. Они разузнали, что в селе, у Ики, жены Никицы Шушка, есть швейная машина. Ика, племянница священника из другого села, отлично умела вязать — могла связать джемпер из домашней шерсти с яркими вставками зеленого цвета; когда-то она закончила курсы домоводства, и хозяйство у нее было поаккуратнее, чем у других. Ее муж Никица был чахоточным, неспособным к труду; детей у них не было. Крупная и широкая в кости Ика держала весь дом на своих плечах, в хорошую погоду она выносила на руках мужа под ореховое дерево на гумне, готовила ему молоко с медом и поила его с ложечки сиропом с примесью креозота, запахом которого пропитался весь дом.

Обе горожанки были приятно удивлены, когда вошли в ее чистую, выбеленную кухоньку, — пока не ступили на порог отделенной легкой перегородкой комнатушки, где находился хворый Никица; открывшаяся картина ошеломила их, и они, потрясенные, отступили. Поскольку Никице надоело лежать (а должно быть, сопротивлялся он и черным опасениям, как бы «постель вовсе его не поглотила») и поскольку он уставал от сидения на низенькой скамеечке, Ика постаралась подыскать для него у попадьи какое-нибудь кресло или нечто похожее. У попадьи, на беду, не нашлось в закромах именно кресла, но она полагала, что это недостаточная причина для того, чтобы упустить случай поторговать: она припомнила, что на чердаке у нее есть умывальный стол, один из тех умывальников с плотной крышкой, какие некогда водились в канцеляриях и который появился у попа Михайла в пору его «приходского служения». Рукомой этот, будучи закрытым, напоминал своего рода комод, а если его крышку — верхнюю и часть передней поверхности — поднимали, то худощавому человеку, коль скоро он умел ловко согнуть плечи и плотно прижать к телу локти, можно было кое-как и умыться. Ика точно не знала, какой цели служит это сооружение, однако сразу определила, что на кресло оно не очень-то похоже. Но кому под силу спорить с попадьей, если той что-либо втемяшится в голову! Попадья отдала ей в придачу какую-то наполовину сгнившую подушечку, чтобы было удобней сидеть, и показала, каким образом, если эту подушечку убрать, отверстие, предназначенное для таза, может быть использовано больным в качестве нужника, когда на улице прохладно, при этом в нижнюю половину устройства надобно подставить некий сосуд. Она охмурила Ику, отрезала ей всякую возможность отступления — и женщина отправилась восвояси домой, водрузив на плечи умывальник эпохи «приходского служения» попа Михайла, и тут же, чтобы сразу со всем покончить раз и навсегда, доставила попадье обговоренную плату — полторы меры кукурузы, пусть пользуется!..

Никица принял этот дар с меньшим сопротивлением, чем ожидала Ика, и даже с некоторым интересом, почти как бы и обрадовался! Он был уже окончательно изнурен хворью, и любая чудная вещь радовала его, точно ребенка, рождая на лице проблеск блеклой улыбки. Таким образом, то ли его нечто во всем этом развлекало, то ли он желал вдосталь насидеться за свои деньги, но он восседал теперь в умывальнике, втиснутый в него бедрами, словно в некий корсет («Чтоб косточки не разошлись», — убеждала Ику попадья). Ноги у него висели почти на целую пядь над полом, весь он был скрюченный, поскольку это диктовала поднятая крышка, и взирал на белый свет безнадежно и тупо, выплевывая в миску большие сгустки крови. Со временем, однако, он так свыкся с орудием этой своей пытки, что визжал, протестуя, даже когда Ика упоминала о самой возможности его оттуда изъять и поместить в нечто иное.