Зимние каникулы - Владан Десница

Однако Миле не понравилось и у отца Амврозия. Через пять-шесть месяцев он вернулся домой, а следом за ним к попадье пришло письмо от Амврозия о том, что «таких святых обителям не надобно», что он служит «к соблазну в монастыре и во всем селе, портя и во зло используя юных и дерзко и непочтительно отвечая старшим».

Короткое время Миле оставался дома, а когда поступило приглашение «Хозяина» посылать ему на воспитание «быстрых разумом детей из благородных, но бедных сербских семейств», то едва дождались, чтоб отправить туда Миле, который полностью отвечал условиям: он был и быстрый разумом, и принадлежал к благородному, но бедному сербскому семейству. Но опять-таки не прошло и полугода, а от «Хозяина» пришло письмо, подобное письму отца Амврозия и содержавшее сообщение о том, что Миле отправляют домой за свой счет. Письмо пришло, однако Миле вслед за ним не появился.

Почти целых два года о нем не было ни слуху ни духу, а между тем у него умерла мать, а за нею и отец. Вскоре после этого в один прекрасный день в селе возник Миле. За очень короткий срок он спустил и распродал оставшееся от отца и отправился в Задар, к какому-то албанцу, содержавшему гараж. Здесь он мыл машины, заправлял их бензином, накачивал шины и заглядывал под сиденья — не завалялось ли там что-нибудь. В Задаре он провел много лет, но потом там тоже что-то разладилось, вновь в один прекрасный день он оказался в Смилевцах. Тут его призвали в армию, где в наказание за неявку в установленный срок он прослужил дольше, чем полагалось. После этого на долгое время и след его потерялся. Наконец Миле нагрянул в Бенковац и устроился в суде исполнителем.

Миновало несколько лет. Казалось, он успокоился, остепенился. На одних выборах он был даже хранителем урны. Дружбы с юными повесами не водил, чаще всего его видели в компании канцеляриста Любы Копши. Кое-кто из односельчан, приезжавших судиться в Бенковац, начал называть его шьор Миле. Ходили слухи, будто он намеревается перевестись в канцеляристы и будто Копша в этом деле его наставляет и направляет.

Дело, однако, обстояло иначе. Вокруг Любы все туже стягивался обруч из-за каких-то его крупных промахов в обращении с бумагами и судебными повестками, и он считал, будто с появлением Миле нашел выход: на чердаке здания суда среди разнообразных corpora delicti[66] лежали и два пакета взрывчатки, заброшенной из Задара организацией заговорщиков «За отечество!». Вот он, выход! Нечаянно вспыхнет пожар, старые бумаги и прогнившие балки вспыхнут соломой, а в огне сгорят и следы всех грехов. И вот однажды, когда Копша находился за городом на расследовании, Миле — уже после того, как здание суда заперли, — свое дело сделал. Осторожности ради он отправился за город на прогулку километров за пять или шесть и расположился на ночлег в лесочке, поджидая, когда в ночной дали запляшет веселый огненный хвост на бенковацкой косе. Однако ночь миновала безрезультатно: в Бенковаце ничто не было заметно. Проблуждав все утро по полям, в полдень Миле заглянул в корчму на Надине. Здесь от каких-то возвращавшихся из Бенковаца мужиков он узнал, что вчера вечером на крыше суда заметили дым и сперва подумали, будто загорелся дымоход; что пламя, к счастью, вовремя удалось погасить и что Копша по возвращении немедленно был арестован. Больше этого Миле и не надо было узнавать. Остаток дня он провел в том же лесочке, а с наступлением вечера двинулся напрямик к границе Задара и на рассвете через одну из лазеек, которыми пользуются контрабандисты, перебрался на территорию города.

Он просидел в саду общины, пока как следует не рассвело. Он понимал, что и в Задаре он вряд ли находится в безопасности и что югославские власти могут потребовать его выдачи. Поэтому он быстро разработал свой план: отправился к прежнему хозяину и попросил, чтобы тот, во-первых, выдал ему справку, что он у него работал, а во-вторых, достал бы дубликат удостоверения о том, что он состоял членом молодежной фашистской организации. Обеспеченный кое-как этими бумагами, Миле решил идти прямо к фашистскому федералу[67], дабы изобразить все дело в политическом свете и отдаться под его защиту. Ему пришлось долго ожидать и пройти через несколько инстанций, прежде чем он предстал пред очи самого федерала. Тот его выслушал, в ответ не вымолвил ни слова, но с короткой запиской послал к другому чиновнику в форме, тот далее — к третьему, а тот — уже к четвертому.

Целых три дня они перебрасывали его один к другому; Миле вдосталь находился по канцеляриям и насиделся в приемных, опасаясь, как бы они его не провели.

Чиновников вынуждала к осторожности мысль о том, что он может быть заброшенным с той стороны границы шпионом. Наконец ему сообщили, что его принимают при условии, что он вступит в члены «чернорубашечников». Миле ухватился и за это — единственный остававшийся покуда открытым для него выход. Его усадили в машину между двумя охранниками. Когда автомобиль покинул улицы города и поехал по шоссе, парень подумал, что его везут на границу и передадут жандармам, и в душе облаял «коварных латинцев». Однако машина куда-то свернула и остановилась перед большим зданием с решетками на окнах.

За решетками стояли смуглые лохматые люди в майках или обнаженные до пояса. Просунув сквозь решетки темные свои руки с выведенными татуировкой сиренами, парусами и гнусными рисунками, они отпускали двусмысленные шутки девушкам, которые выходили из окружавших лачуг, наряженные в белоснежные свитера ангорской шерсти и с завитыми, еще влажными кудрями. Неприкосновенно выступая на высоких каблучках, они следовали под ливнем примитивных острот, обрушивавшихся на них сверху из тюремных окон. Грязные босоногие ребятишки, гонявшие старый жестяной обруч, стояли перед домом и жалкими голосами упрашивали этих людей бросить им сигаретку, а те в ответ гнусно облаивали их матерей и сестер, плевали на них в окна и бурно проявляли свою радость, когда плевок попадал в цель.

Пять безмолвных дней провел Миле в этом доме. Ему удалось передать оттуда записку бывшему хозяину, где он обиняками сообщал только, куда попал. Должно быть, он и сам не знал, зачем он это делает и чего от того ожидает. Может, надеялся на какое-то избавление с помощью того человека; а может, это был всего лишь вопль отчаяния, не требующий ответа, — потребность подать о себе голос, потребность, часто возникающая у неизвестных заключенных и лагерников, которая вызывает у людей неосознанное сострадание и в которой проявляется естественное желание человека, чтобы его могила была отмечена. Хозяин Роберто долго мусолил пальцами записку, недоумевая, что можно сделать для этого парня. И свое недоумение разрешил таким образом: послал ему пять пачек сигарет «Serenissima» с изображением гондолы, покачивающейся на волнах мутных отражений и привязанной к живописному покосившемуся венецианскому причалу. Новые товарищи Миле радостно встретили эту передачу: «Вот, значит, как! У парня есть девочка, которая посылает ему роскошные сигареты!» Миле их не разубеждал, только молча посмеивался.

Пять дней прошли для него словно в каком-то похмелье, а на шестой его посадили на пароход в составе воинской части, отправлявшейся на поле боя в Испанию.

Никогда больше в селе о нем ничего не слыхали — да мало кто и старался что-нибудь разузнать, — и, вероятно, односельчане совсем бы о нем позабыли, если б не существовало нечто, что им о нем напоминало.

В то время, которое после возвращения от «Хозяина» он провел в Смилевцах, бездельно шляясь и лодырничая целыми утрами, стоя, облокотившись на чужую ограду, и развлекая сборщиков винограда рассказами о чудесах на белом свете или побуждая парней играть в чехарду и пользуясь на забаву всему селу своими «иностранными» названиями различной домашней утвари, однажды вечером Миле повстречал на опушке рощицы, пониже села, Немую Саву, глухонемую батрачку в хозяйстве Лакича, здоровую, плотную деваху, толстощекую, с совершенно белыми ресницами и волосами. Дрожа от возбуждения и мерзко ухмыляясь, он приблизился к ней и попытался завязать разговор. На полях там и сям мерцали разложенные пастухами костерки, их дым смешивался с легким туманом, который надвигался с краев; из леса поддавало вечерней студеной влагой, которая покусывала кончики ушей и пальцев. Сава глядела на него со своей невинно-удивленной улыбкой, ласкала добрым взглядом бесцветных глаз, что-то мычала, издавая время от времени короткие, смешные повизгивания, означавшие, очевидно, радость. Он оглянулся по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет (пастухи забрались в кусты и выглядывали оттуда), бросился на нее, повалил и изнасиловал.

Еще и по сей день, когда Саве с ведерком в руке приходилось идти по воду мимо мужиков, собравшихся после работы возле артели, кто-нибудь из них дразнил ее непристойными жестами и подмигиванием, напоминая об истории с Миле. А она, как и тогда, вся ощетинивалась, напрягалась в судорожном мычании, словно хотела отвергнуть и вовсе стереть не только воспоминание, но и самый факт происшедшего; изо рта ее вырывались отрывистые горловые возгласы, какой-то изуродованный, сильный и в то же время бессильный стон, напоминавший предсмертное блеяние овцы; и это ее испуганное возмущение заставляло людей смеяться до слез. А когда Сава уходила и смех утихал, кто-нибудь качал головой: