Джон Кеннеди. Рыжий принц Америки - Дмитрий Петров

Нацеливаясь на Берлин, Хрущев бил по узлу связности сил Запада в Европе и мире. Он видел: на него замкнуты не только политические и военные интересы, но и информационные ресурсы НАТО, а также надежды тех на Востоке (прежде всего в ГДР), кто не принял социализм. Западный Берлин бесил его, как богатая буржуазная витрина среди социалистической скромности. И больше того — как знак несокрушимости Запада. Нет, пора с ним кончать!

Уступки в этом вопросе вели к утрате этого плацдарма Запада в тылу Востока. Это Кеннеди знал. И дело было не только в его военном значении. Речь шла о спуске флага. О символической капитуляции одной из важнейших твердынь свободного мира. Знал он и то, что уступить Берлин — значит подорвать единство НАТО, вызвать разочарование и критику американских и мировых элит. И подрыв или крах его репутации государственного деятеля и политика. Конец.

Джек не хотел ни пяди советской земли. Но не был готов отдать Никите и вершка земли в Берлине. И прямо дал понять, что авантюры в Берлине могут вызвать войну. Беседа достигла пика.

Хрущев ответил, что войны не начнет, но «если вы развяжете войну из-за Берлина, то уж лучше пусть сейчас будет война, чем потом, когда появятся еще более страшные виды оружия».

Как сообщает Георгий Корниенко[150] в книге «Холодная война. Свидетельство ее участника», эта концовка тирады Хрущева была столь залихватской, что, готовя официальный вариант текста… помощники опустили ее, заменив словами: «…тем самым вы возьмете на себя всю ответственность», но копия текста с подлинными словами Хрущева сохранилась.

Что касается американской записи беседы, то и в ней, сохранив смысл сказанного главой, его слова заменили на «…то пусть будет так». В этом, видимо, отразилась установка Кеннеди: не драматизировать их диалог, «чтобы его последующие шаги не расценили как результат того, что он был запуган Хрущевым». Возможно, по этой же причине американцы не предали огласке озвученный Хрущевым ультимативный срок решения берлинского вопроса — декабрь 61-го.

Оба получили возможность проявить жесткость.

Узнав о договоре с ГДР, Кеннеди спросил, значит ли это, что доступ в Берлин будет закрыт. Хрущев ответил утвердительно, пояснив, что ГДР готова допустить в Западный Берлин все страны, но обсуждать это нужно с ней. Кеннеди заявил, что США не уйдут, ибо тогда их обязательства перед другими странами «станут пустым клочком бумаги», они утратят доверие, «а я не затем стал президентом, чтобы допустить изоляцию моей страны».

Желая, видимо, намекнуть на возможность изменения своей позиции, Кеннеди сказал, что Эйзенхауэр, возможно, был прав, называя ситуацию с Берлином ненормальной, и если бы напряжение в мире спало, то им, быть может, удалось бы договориться, но не сейчас.

Последний разговор прошел наедине. Джек сказал, что надеется, со временем можно обеспечить более удовлетворительную ситуацию вокруг Берлина. А Хрущев объявил, что хочет подписать мирный договор с ГДР не позднее декабря 1961 года.

— Мы войны не хотим, — сказал он, — но если вы ее навяжете, то она будет.

— Похоже, в этом году нас ждет холодная зима, — ответил Кеннеди.

А за окном был теплый летний венский июнь.

Киндеры кушали мороженое. Фрау — пирожные. А бюргеры пили пиво.

Никто из них не знал, что два могущественнейших человека мира обсуждают в их городе возможность полного их истребления.

Сложности не разрушили раппорт в отношениях собеседников. Помогли трапезы.

Первым гостей принимал Кеннеди. За обедом. В посольстве США. На следующий день Хрущевы встречали их в советском. А уж потом австрийцы устроили ужин во дворце Шенбрунн. Толпа под окнами кричала: Дже-ки! Дже-ки!! А внутри Хрущев расхваливал ее расшитое розовыми бусами белое платье, обсуждал лошадей и украинские танцы — гопак, казачок и коломыйку. Ужин завершался. Их ждал балет. В ложе гостей разместили по протоколу. Но она была не слишком просторной, а Хрущевы людьми крупными. И Джек оказался фактически на коленях у Нины Петровны. Никиту же притиснуло к Жаклин, и он смешил ее байками про собак-космонавтов, обещая прислать щенков знаменитой Стрелки. Что и сделал.

На обедах и за ужином царило оживление. Как-то Кеннеди обронил сигарный пепел у стула Хрущева. Тот вопросил: «Хотите меня поджечь»? Джек заверил, что и в мыслях не имел, а тот: «А… так вы капиталист, а не поджигатель». Кеннеди отметил, что за него не голосовал ни один крупный капиталист. «Они умные», — сказал Хрущев. Джек же, узнав, что Никита имеет медаль Ленинской премии «За укрепление мира между народами», попросил: так носите, носите ее!

Но шутки — шутками, а пока лидеры обедают, системы соперничают.

Тэд Соренсен пишет, как, поднимая бокал, Хрущев сказал: «Будь мне столько лет, сколько вам, я бы отдавал еще больше сил нашему делу. Но и сейчас, когда мне шестьдесят семь, я не уклоняюсь от соревнования». Другой тост он выпил за решение проблем: «Вы верующий человек и сказали бы, что Богу следует помочь нам в этом. Я же хочу, чтоб нам помог здравый смысл».

Ну, а Кеннеди в тостах говорил о надеждах на мир и взаимопонимание, признавая ответственность, лежащую на них обоих: «Надеюсь, — заявил он во второй день, — когда мы покинем Вену… ничто не будет угрожать жизненным интересам наших стран».

Они много говорили об интересах и проблемах. Хрущев — о нехватке в СССР удобрений и кукурузы, о преимуществах подводных лодок над обычными кораблями, о послании президента Конгрессу. Он был в курсе последних речей Кеннеди. Они, сообщил премьер, вынуждают его наращивать свои силы, к тому же военные и ученые обеих стран просят возобновить ядерные испытания. «Мы дождемся, когда начнете вы. А уж после сами», — пояснил кремлевский хитрец.

Никита все время отмечал пользу встреч на высшем уровне. Если не могут договориться первые лица, то чиновники и подавно, считал он: «Послы… могут быть очень знающими людьми, но лучше говорить лично: общение через экспертов — это как любовь через переводчика». Возможно, в этом его убедили встречи с Эйзенхауэром. Он говорил, что уважает его и допускал, что он мог не знать о полете Пауэрса, который организовали враги потепления между Москвой и Вашингтоном. Жаль, пришлось отменить его визит в СССР. Но он надеется, что приедет Кеннеди. «Когда ситуация созреет… Добро пожаловать». И обещал показать кого и что угодно: нам — советским — стесняться нечего.

И зря Никсон считал, что обратит нас в капиталистическую веру, показывая кухню, каких и в Америке-то нет! «Прошу прощения, что говорю так о гражданине Соединенных Штатов, но только Никсону могла прийти в голову такая чепуха»[151].